свидетелем стал Крот Камня и чего он никогда больше не увидит.
— Смотри! — тихо сказала Сликит Мэйуиду, указывая на шумную толчею. — О, посмотри, дорогой!
Сама же она не могла больше видеть словно лишившихся разума кротов, ища утешения у Мистл и Бичена.
Но Мэйуид смотрел и видел — и знал, что нужно делать.
Дело в том, что в самой гуще так называемых последователей Камня, у величайшего в этом огромном кругу Камня, стоял чумазый крот: маленький, шерстка вся в пыли, когти в грязи. Он устремил взор вверх, на Камень, и, наперекор происходящему вокруг, пытался произнести молитву. Это было непросто, — казалось, он не может выговорить ни слова. Ни единого. Немые слезы текли по его рыльцу. Он не находил слов для молитвы и наконец опустил рыльце, словно не смея больше смотреть на Камень.
А рядом, тщетно пытаясь утешить его, стояла кротиха, тоже небольшая, но больше своего друга. Она накрыла его лапами, словно пытаясь защитить от шума вокруг, и вертелась во все стороны, крича на веселящихся кротов, чтобы те успокоились и помолчали.
— Это Хоум, — сдавленно проговорил Мэйуид. — А рядом Лоррен.
Потом, велев остальным оставаться на месте, он двинулся в круг и медленно, но решительно стал проталкиваться сквозь толпу к своему старому другу.
Трудно сказать, когда Лоррен заметила его, но внезапно ее безнадежные крики прекратились, на ее рыльце мелькнуло удивление, потом надежда, а когда Мэйуид приблизился — невероятное облегчение.
Она обернулась к Хоуму, что-то шепнула ему, и он тоже обернулся.
Сначала маленький крот казался ошеломленным, потом его глаза наполнились радостью, затем в них отразились скорбь и стыд, и он, как безумный, затряс головой, словно говоря: «Нет, не сейчас и не так я хотел снова встретить тебя!» Но Хоум не рожден был для речей, он только тряс головой и плакал.
Когда Мэйуид приблизился и поздоровался с обоими, Хоум сделал такой беспомощный жест отчаяния, что Сликит вскрикнула и задохнулась от жалости.
Добравшись до Хоума и Лоррен, Мэйуид сказал им что-то. Потом, посреди не умолкавшего вокруг веселья, медленно повернулся к Бичену, которого так никто и не замечал.
Мэйуид еще что-то прошептал. На рыльце Хоума отразилось недоверие, он прижался к Лоррен, потом в глазах его появилось несказанное изумление. Потому что из тени, медленно и величественно, словно это пришел в движение один из Камней, вышел Бичен.
В его глазах не было доброты и нежности.
Но не было в них и укоризны; он вообще не смотрел на кротов: в полном отчаянии он устремил взор на огромный Камень, перед которым так беспомощно стояли Хоум и Лоррен.
Глаза Бичена словно ловили блеск звезд и луны, его шерстка горела страшным огнем, его когти сверкали. За ним шли Букрам, Мистл и Сликит, и с их приближением шум начал стихать. Кроты расступались перед Биченом; тех, кто не увидел его и продолжал петь, спорить или шуметь, одергивали остальные. Кроты сгрудились вокруг, чтобы лучше видеть, и с трепетом смотрели на него.
Когда Крот Камня подошел к Хоуму и Лоррен, те словно тоже озарились его светом, и на огромный Камень также упал свет.
Один из гвардейцев начал подбадривать толпу, шутя и спрашивая, что произошло, но кроты, мгновение назад неистовствовавшие в веселье, повернулись к Бичену и замолкли.
— В веселье нет стыда, — сказал Бичен, — если это не ложное веселье, призванное скрыть испуг в сердце, и если это не маска, прячущая собственную пустоту. А потому, если вы не напуганы и живете полной жизнью,— танцуйте, пойте, я присоединюсь к вам!
Он осмотрелся вокруг, поглядел на одного крота, на другого, потом протянул лапы и улыбнулся. Но улыбка его была мрачна. Никто не танцевал, никто не пел.
— Это святейшая ночь для кротовьего мира, — сказал Бичен тихо, не громче шелестевшего по гладкому Камню ветерка. — Это ночь, когда мы, последователи Камня, приносим ему благодарность за то, что имеем; ночь, когда мы молимся за тех, кто нуждается в помощи Камня в предстоящие зимние дни; ночь, когда надо преисполниться благоговения.
Кроты замерли, а один, которому не было видно происходящее, пробормотал, ничего не понимая:
— Кто это? Что он говорит?
Тогда Бичен сказал:
— Ваши собратья в Данктонском Лесу попали в тень Слова. Тьма упала на весь кротовий мир — а здесь, в Роллрайте, я не слышу этой ночью ни одной молитвы.
Бичен положил большую лапу на плечо Хоуму:
— Но разве могут кроты молиться о других, не о самих себе? Этот крот молит Камень простить его, потому что считает, что ему не удалось достойно вознести молитву. Однако ему удалось это, потому что Камень слышит молитвы тех, чей голос слаб, чей голос заглушен воплями тысяч танцующих и поющих, которым следовало бы молиться. Да, Камень хорошо слышит его молитву.
— Кто это? — снова пробормотал какой-то крот.
— О чем это он? — спросил другой.
— Я — тот, кем вы делаете меня, — вдруг выкрикнул Бичен. — Я — Крот Камня, явившийся вам. Ваша слабость — это мое бремя, ваше безверие — словно когти во мне. Тени ваши черны для меня, как тень Слова. Так не для вас ли явился я?
Страшная тишина повисла над Роллрайтскими Камнями и, казалось, распространилась на Шепчущихся Горностаев поблизости, шум веселья замолк и там: кроты спешили посмотреть, что происходит у центральных Камней.
— Хорошо, что вы молчите. В эту ночь, святейшую из ночей, я произнесу молитвы и выполню обряды нашей веры, как нас учили со времен Бэллагана. Меня научил им Триффан Данктонский, а его учили его родители и Босвелл Аффингтонский, мой отец. Сейчас мы начнем наше бдение, мы отринем суету, что царит внутри нас, и вновь обретем почтение, которое должен испытывать крот перед Камнем. А если кто-нибудь здесь не хочет молиться со мной, пусть идет с миром.
Все затихло, а какая-то пожилая кротиха, указав когтем на одного из гвардейцев, крикнула странным полуистеричным голосом:
— А что делать с ним? Он не наш, он служит Слову, Слову!
Остальные тоже закричали, указывая на других гвардейцев, которые начали испуганно озираться. Последователи Камня кричали все громче, полные злобы; некоторые глумились, а те, кто посильнее, проталкивались вперед, стараясь ударить гвардейцев.
— Ударив их, вы ударите меня! — воскликнул Бичен.— Ударив меня, вы ударите Камень.
Он когтем указал на огромный Камень, чей свет, казалось, так ярко светил на них. Потом,
