Сукин ты сын, повторяю. Сколько лет, сколько зим.
Вижу, он рад-радешенек, осклабился – рот до ушей и все такое.
Здорово, долбоеб старый, – это он мне. Да уж, воды утекло изрядно.
И правда, шестьдесят лет пролетело.
Рукопожатие наше затягивается. Стрэдлейтер, типа, хочет этой тряской время вспять повернуть. Но я – пас, высвобождаю руку и слышу, как у него локоть хрустнул, будто засохшая ветка пополам переломилась, а он вроде как не замечает. Стоит чуть ли не вплотную ко мне, и я могу его физиономию разглядеть во всех подробностях. Теперь сомнений нет – это он. За всеми этими морщинами и обвисшей кожей скрывается бывший юнец Стрэдлейтер. Седой, как лунь, стриженный чуть ли не под ноль. На лбу ничего определенного не написано – может, в армии отслужил, – но лезть ему в душу неохота. Совершенно не тянет расспрашивать про жизненный путь, чем занимался, есть ли семья и все такое прочее, – ну никакого желания нет. Просто захотелось увидеть лицо из прошлого, вот и все.
Рубашка на нем голубого цвета, и если б не желтушная кожа, он бы выглядел вполне сносно. Однако эта его улыбочка мало кого может обмануть. На самом деле вид у него такой, словно он вот-вот брякнется и концы отдаст – пусть уж думает, будто по сравнению со мной он еще бодрячком.
Здорово, долбоеб старый! – снова голосит он.
У нас тысяча общих тем для разговора, даже если не брать в расчет треклятое прошлое, но мы просто стоим лицом к лицу, глазеем друг на друга и слегка раскачиваемся, как два небоскреба на ветру. А вокруг нас жизнь бьет ключом. Люди спешат по своим делам, и я, чтобы только не молчать, хотя сам же его вызвонил, говорю:
Ну что, по кофейку? А про себя добавляю: сукин ты сын.
Переходим через дорогу, там на углу кафешка. Кажется, мы там единственные посетители, не считая старика китайца, притулившегося в самом конце стойки, которая тянется вдоль всей витрины. Берем кофе, устраиваемся за стойкой, только в противоположном конце, и на тот случай, если разговор у нас не заладится, садимся так, чтобы видеть улицу, где бурлит жизнь.
Хочу отхлебнуть кофе, но его нынче подают чертовски горячим; опускаю чашку и всем корпусом разворачиваюсь к Стрэдлейтеру. И что я вижу: у него глаза на мокром месте. Крупные, кристальные слезы текут по щекам и шариковыми бомбочками падают на пиджак. В мою сторону он не смотрит, он вообще никуда не смотрит. Знай себе роняет из глаз эти тяжеленные слезы. Могу предположить, что по этой причине у него и кожа такая сухая – шутка ли, столько влаги уходит, но прохаживаться на этот счет было бы не ко времени. Сижу молча, дожидаюсь, чтобы кофе остыл и Стрэдлейтер успокоился. Мне реально жаль этого типа. Но в то же время я бы дорого дал, чтобы враз испариться, потому как шел я сюда вовсе не для того, чтобы его жалеть. Просто рассчитывал ненадолго увидеть Стрэдлейтера таким, каким его помнил – заносчивым ублюдком, тогда бы в этом мире появилось хоть что-нибудь знакомое. Для разнообразия неплохо вспомнить нечто такое, что существует не только у меня в голове. А больше мне ничего не нужно было, честное слово.
Может, объяснишь, в чем дело? – спрашиваю, хотя, если честно, мне без разницы. Говорю же, мне этого чудика жалко, но не до такой степени, чтобы терпеть его сопли и вопли. В принципе, у каждого из нас своих проблем хватает, верно?
Стрэдлейтер извлекает из кармана носовой платок, утирает глаза, сморкается. Физиономия у него опухла, раскраснелась, но это ему даже на пользу. А то бледный был, как смерть.
Не знаю, как объяснить, отвечает он, а у меня гора с плеч.
Начинается дождь. Не сильный, но капли большие, тяжелые, прямо как Стрэдлейтеровы слезы, и падают прямо перед нами, на стекло. Впервые в жизни радуюсь дождю, потому что он нас обоих как-то отвлекает.
Скажи-ка, начинает он, но не договаривает, а я понятия не имею, что он хочет от меня услышать.
Мы с ним сидим в тепле и сухости, как в коконе, а внешний мир погружается в воду.
Давай просто так посидим, о’кей? – предлагаю я ему, потому что языком молоть больше неохота.
О’кей, соглашается он и в ту же минуту продолжает.
Ну, как жизнь?
В этом весь Стрэдлейтер – ни черта не слушает, что ему говорят. Вроде бы ему полегчало. Из носа пока течет, но я-то вижу, что он оклемался, и не возражаю чуток потрепаться.
Да все нормально, слышу я свой голос.
Когда тебя спрашивают про жизнь, всегда говоришь в ответ какую-то муть. Тебе ногу отрежут, а все равно будешь то же самое отвечать.
Стрэдлейтер кивает, и я вижу его отражение в окне.
Вообще-то… – начинаю я и в тот же миг ловлю себя на том, что это не я. Слова, будто подхваченные течением, сами выплывают изо рта, а откуда они берутся – понятия не имею… – я из дома сбежал.
С этими словами я превращаюсь в глыбу льда, но потом меня с головы до пят пронзает судорога, которая дробит мне все кости. Говорю же, в половине случаев я понятия не имею, почему говорю или делаю какие-то вещи. Наверное, что-то со мной не так.
Мне реально хочется забрать свои слова назад, хотя это всего лишь слова и сказаны они всего лишь Стрэдлейтеру, но я не могу придумать, как их можно стереть. Он сверлит меня взглядом, и у меня возникает такое чувство, что он вот-вот разревется снова. Если это случится, тут же встану и уйду. С меня хватит; но его физиономия описывает двойную петлю, и в мгновенье ока изумленное выражение сменяется шутливым. Он нарочно тычет меня в плечо, но тычок получается не таким сильным, как прежде, хотя и ощутимым.
Вот сукин сын, говорит он, нисколько не изменился! Довел меня. Вот сукин сын!
Я улыбаюсь, голову поворачиваю, чтобы смотреть в другую сторону, и безуспешно пытаюсь разобраться в своих ощущениях. Чуть шею себе не свернул, затекла уже, в стекло дождик стучит, деликатно так, а к нам от прилавка плывет запах свежей выпечки, я его носом втягиваю.
Перед уходом задаю себе вопрос, не упустил ли я чего. Вижу отражение в оконном стекле: мы с ним оба киваем головами, как заведенные. Не уверен, что это старческое; никогда прежде такого не замечал. Киваем совсем легонько – то ли в такт дождю, то ли в такт своим дряхлеющим сердцам. Встаем, как по команде, и останавливаемся сразу за дверью.
Теперь Стрэдлейтер таким сосредоточенным сделался и заговорил. Как здорово было с тобой повстречаться, говорит, и я гарантирую, что это на полном серьезе. Мы снова пожимаем друг другу руки, и теперь я осторожничаю, но у него все равно в районе локтя трещит. Потом он разворачивается и шаркает прочь. Гляжу ему в спину и чувствую, как будто подлянку ему сделал, честное слово. Не потому, что я ему какие-то слова сказал, а потому, что не сказал. Потому, что он тут слезу пустил и все такое, а я из-за этого реально передумал с ним разговаривать. И у меня возникает желание хоть как-то реабилитироваться, пока мы с ним не разошлись в разные стороны.
