Парень уже не плакал – выл, страшно, однозвучно, протяжно. Как умирающий от тяжелой раны, обеспамятевший, забывший обо всем, кроме боли. Ссутулившиеся плечи колотило крупной дрожью.
– Вождь, – хмуро сказал Збой. – Не марайся. Не порти удачу, дозволь мне.
– Нет, Збой, – отозвался вождь Кромегость, не отрывая от Незды взгляда печальных глаз. – Это должен делать вождь. Сам. А вот меч и впрямь обижать не стану. Одолжи топор, если хочешь помочь.
Когда топорище чекана Збоя хлопнуло о ладонь вождя, Незда дернулся и, не разжимая век, взвыл пуще прежнего.
– Нет, неет, неееееет!!!
– Незда, – негромко сказал вождь Кромегость, и вой оборвался. – Хочешь совет?
Проводник молча трясся, не поднимая головы.
– Не закрывай глаз перед смертью, – тем же негромким голосом сказал вождь. – В следующей жизни родишься храбрей.
Незда заскулил слепым щенком, зажмурившись крепче прежнего.
Мечеславу было противно и страшно. Страшно не того, что сейчас сделает с этим… бывшим человеком вуй Кромегость. Страшно того, что кто-то уже сделал с ним. И хотелось, чтобы все скорее закончилось.
Чекан поднялся к солнечному небу и пошел вниз.
Но в самый последний миг перед ударом, перед тем, как на измятую траву еще один, последний в этот день, раз плеснуло вишнёвым, Незда сын Кукши вскинул белое, с прокушенною губой – кровь сочилась по подбородку – лицо и огромным усилием распахнул глаза.
Белые, слепые от страха – но распахнул.
Они так и остались открытыми, только чернота зеницы стала расплываться, тесня из остановившегося взгляда голубизну.
И старый Доуло вздохнул – скорбно и облегченно.
Содранную с воза холстину в конце концов люлькой подвесили между конями вождя и Бармы и в нее уложили Радагостя. Вождь, Збой и Барма накинули петли-осилы на уцелевших наемничьих коней, и Збой объезжал их, уча слушаться новых хозяев, пока Барма крушил возы и увязывал обломки в вязанки – пригодятся на дрова. Истома и Мечеслав стаскивали в огонь хазарское тряпье – сыну вождя Ижеслава померещилось, будто черные ленты с желтыми крючьями корчились в огне, стараясь выползти из него, и он ворошил костёр палкой, запихивая нечисть поглубже в пламя. О трупье вражьем позаботятся коршуны с воронами, сороки с галками, волки да барсуки. Сороки уже прибыли на место будущего пира, только приступать пока опасались – слишком много живых двуногих ходило поблизости, зато подняли страшный шум, на который соберутся и остальные «гости». И только Истома молчал над телами вороного Ветра и рыжего Бруды, а потом, кособоко опустившись на колени, прикрыл поочередно верным друзьям, отдавшим за него жизнь, глаза. У Мухи появились сотоварищи – мышастые хазарские меринки – такие же крутобокие, толстомордые, невозмутимые и неторопливые. На них ехали в обратный путь к городцу Хотегощу волхв Доуло и Истома.
Так заканчивался для пасынка Мечши, Мечеслава, сына вождя Ижеслава, этот необыкновенный день, в который он повстречался с неведомыми ему дотоле породами людей. День, в который он изумился внешности толстяка, преклонился перед мудрой мощью волхва и до немоты испугался низости труса.
Ночевали на том самом берегу, где били уток – крякуньям снова пришлось лихо, но возвращаться в Хотегощ с пустыми руками никому не хотелось. Старого волхва и раненых уложили спать под холстиной с хазарского воза – хоть навряд ли Доуло успел по ней заскучать, да выбирать в лесу особо не приходилось. Пару утрешних уток Мечеслав скорой рукой приготовил на ужин всем путникам – выпотрошил, натер изнутри золою, набил брюхо собранными под присмотром Збоя травами, облепил глиною и прикопал у самого края костра. Запеклась утятина на загляденье (хоть сам Мечеслав больше любил её с мёдом, но посреди лесу вечером взять мёду было негде).
Ночь прошла ровно – Мечше досталось сторожить около полуночи. Сторожа вышла спокойная – звери летом не пытались подобраться к оружным людям, а лесная нечисть, видать, боялась волхва. Сын вождя успел и на звёзды полюбоваться, и наслушаться лягушачьих трелей из тростников, а когда уже стал клевать носом, его отправил спать поднявшийся вуй. А утром пасынок проснулся от голоса старого Доуло – седобородый волхв пел, стоя на мелководье босыми ногами, повернувшись лицом к поднимавшемуся над вершинами деревьев алому боку молодого солнца. На щетине, покрывавшей меченый странными звездчатыми шрамами череп, на бороде и протянутых к солнцу ладонях волхва поблескивали капли воды, ловя свет начинающегося дня.
Вслед за волхвом омыли руки и лица вождь Кромегость с воинами, а потом пришёл черед Мечши.
У тех мест, где быть дозорам, возвращавшийся отряд встретил свист – переливчатый, тоскливый. Чужак бы подумал, что подаёт голос одна из бесчисленных лесных птах – хотя старый Доуло, даром, что не просто чужак, а чужеземец, только усмехнулся в бороду, с любопытством оглядывая лес, и понимающе сощурился, когда вождь Кромегость отозвался тремя такими же, только короткими, трелями.
Молодые парни, едва надевшие перстни и гривны, появились в тени между деревьев бесшумно. Когда увидели, с кем вернулся вождь, настороженно прищуренные серые глаза изумлённо распахнулись.
– Это наш гость, – проронил вуй Кромегость, и парни молча склонили колпаки, приветствуя теперь не только вождя и старших воинов, но и неведомого бородатого старца. Вождю оставалось лишь гордиться недавно прошедшими посвящение воинами – ни один не выказал, как удивлён услышанным от вождя, будто Хотегощ принимал гостей что ни день.
По трели ли пересвистов, от загодя ли посланного с заставы отрока, в Хотегоще уже знали, что вождь возвращается с охоты без обильной добычи, но с гостем. А гость, чужак, которого допустили в городец, случался не то что реже хорошей охоты – по правде сказать, такого на памяти большей части живущих в лесном убежище вовсе ещё не бывало. С селянами, приносившими дары или искавшими защиты и правды у Леса, лесные воины встречались не то что далеко за увенчанным головами частоколом – за засеками и заставами, сторожившими дальние подступы к чащобным крепям. С торговыми людьми, ведшими с Лесом дела – находились и такие, в ком то ли ненависть к хазарам, то ли любовь к прибыли, то ли всё разом пересиливало страх лютых кар, которые сулил каганов закон «разбойничьим пособникам», – встречались и того дальше. Так что увидеть в стенах городца незнакомое лицо было почти так же дивно, как в отражении на воде.
У ворот собрались все жители городца – кроме разве тех, кто нёс дозор на стенах. Тишина стояла такая, что даже собаки молчали – разве что пара самых маленьких и глупых щенков звонко тявкнула и смолкла в изумлении. Не собакам было понимать творившееся – людям-то многим было невдомек, но охватившую хозяев оторопь псы почувствовали. И силу, веявшую от незнакомца, вслед за вождём въехавшего в увенчанные лосиными рогами ворота. Силу Са́мого Старшего, Хозяина Хозяев.
Все молча смотрели, как вождь Кромегость, спешившись первым, помогает седобородому чужаку сойти с коня – что само по себе было невиданно. Дед Хотегоща давно не садился в седло, а более никому Кромегость, сын Дивогостя, до сего дня не держал стремени. Потом вперёд выступили двое – Дед в своей высокой шапке и знахарка Хотегоща, желтоглазая круглолицая, с резкими скулами, Мещёра. Несколько мгновений трое – гость и вышедшие ему навстречу – стояли неподвижно. Потом Доуло наклонил седую голову, Дед же – по толпе, как ветер по роще, прошелестел сдавленный вздох – снял колпак, обнажив поднявшуюся ото лба к макушке лысину в обрамлении седых волос, и, держа его на сгибе руки, будто шлем, опустился на одно колено. Согнулась в поясном поклоне и так застыла Мещёра. Доуло с легкой, почти незаметной поспешностью шагнул вперед и коснулся пальцами сперва плеч Деда, потом – согнутой спины Мещёры. Дед и знахарка повели гостя к главному дому городца через спешно расступавшуюся толпу, а вождь Кромегость шёл за ними, будто простой воин.
За их спинами – словно сняли какое-то заклятье – вскипала на месте безмолвия и неподвижности тихая суета – отроки, и Мечша в их числе, торопились помочь вернувшимся с охоты воинам, принимали охотничью добычу, оружие, брали под уздцы коней. Иного способа побыстрее оказаться поближе к этому чуду из чудес – гостю – не было. Ну и вдруг кто-то из воинов проронит хоть три слова, способные прояснить, что же всё-таки стряслось над Хотегощем, откуда объявился неведомый седой странник, к которому столь почтительны самые почтенные из здешних обитателей. Мечеслава, впрочем, самого плотно обступили отроки – младшие, старшие, сверстники вперемешку. Старшим-то вопросы задавать нельзя, а своему – в самый раз! К их великому сожалению, рядом немедля объявился Збой, найдя всем любопытным работу подальше от пасынка, да и его самого щедро наделив заботами. Жёны Деда отдавали распоряжения снохам и прочим родственницам и свойственницам – надо было приниматься за готовку для гостя и всех, кто к вечеру соберётся послушать гостя и поглядеть на него. Вышло же в конце концов так, что стол накрывать и собирать всех, кто хотел послушать Доуло или хоть взглянуть на него, пришлось не под крышей, а прямо посреди городца. Вынесли столы и скамьи из всех домов, накрыли скатертью, уставили едой – всем, чем лес послал, да ещё и дарами сельских.
