И вот тут, как выяснилось, народная фантазия развернулась не на шутку. Мигом стало известно, что сам новый губернатор из помещиков. До манифеста чуть ли не пятьсот душ имел, и пять тысяч десятин пахотной земли. Отец его из военных. До полковника дослужился, а сам Николай Васильевич, все больше по чиновничьему делу. Последние восемь лет вице–губернатором служил. Сначала в Петрозаводске, а в 1859 году в Пскове. «Мы Пскопские!», едрешкин корень! Купчины нашенские, сибирские, по телеграфу со знакомцами своими связались, и выяснили, что будто бы, Родзянко этот, сильно мздоимцев да казнокрадов не любит.
— Немчик‑то наш, — совершенно серьезно разъяснял улыбающимся в густые бороды казакам, один из обозных мужичков. — Сам‑то мзду не брал, но и другим не мешал. Этот его, литвин носатый, даже и приплачивал с генеральского кошта писарчукам простым. При ём в городе чтоб не при деле мужик, так и нетути таких! Всем работу нашел. На стройке, али в порту, в Черемошниках. Видать, кому‑то поперек горла встало, что люд дышать стал, деньга в мошне завелася.
— Как Лерхова нашенского погнали, — тут же поддакнул другой. — В присутствие без пятиалтынного и входить боязно. Чернильные души как с цепи посрывались. Забоялися, что при новом‑то начальнике и подношения брать не дадут, и литвин больше приплачивать не станет. К хорошему‑то быстро попривыкли. Теперича только опасаются.
— Акулов‑то, старший который. Ну тот, что по морде от немчика на пожаре получил, а опосля у него же в Обчестве приказчиком стал. Так вот! Акулов давеча в Магистрате снова шумел. Кричал, что, дескать, надобно немца нашего пропавшего в Почетные горожане принимать. А Тецков ему — мол, странно это, что важный такой господин и вдруг исчез. Его, мол и жандармы сыскать не могут. Можа он уже и неживой, не дай Господь, в сугробе где–нето лежит, а мы иво в Почетные.
— А тот чего? Не в жисть не поверю, что Акулов да слово в карман спрятал!
— Дык и не спрятал. Прохоровский мальчонка… Ну того, что варежки из лосячьей кожи шьет… Ну с Болота! Во–о-от! Пацан‑то евойный в посыльных у Лерхова нашего служил, а там и гимназю закончил. Его писарем в Магистрат приняли, парнишка‑то с головой и буквы складывать мастер. Вот он батяне и пересказал, как Акулов‑то с Тецковым ор на весь Обруб подняли.
— Дык, а чего шумели‑то?
— Так Акулов все напирал. Вернется, дескать, бывший губернатор, куда он от усадьбы своей богатой денется?! Люди со всех краем на чудо такое посмотреть приходят…
— А Тецков чего?
— А, кричит — ну и вернется, нам‑то чего? А Акулов — глотка‑то у иво что труба Иерихонская — мол, а ну как новый начальник немчика нашего из Томска выгонять станет? А бывший‑то и тебе и мне и, почитай, всему городу, столько добра принес, что и сравнить не с кем. Как же можно‑то его выгонять?
— А этот, новый начальник, — решился поинтересоваться я, прикрыв, на всякий случай нижнюю часть лица башлыком. — Уж не родня ли нашему Родзянко, Николаю Павловичу? Тому, что советником при губернском правлении?
— Ага! — обрадовался мужичок. — Вот и обчество попервой так решило. Ан нет! Фамилия одинаковая, а род, видно, разный! Нашему Родзянке‑то теперича точно жизни не станет. Их ведь путать будут, а какому начальнику это по сердцу?
— Отчего же? — удивился я. — Одна фамилия — это же не повод…
— Ты, твое благородие, видно, за старшего у вас? — прищурился политически подкованный извозчик.
— Вроде того.
— Поди, и чин имеешь? Хорунжий, али сотник?
— И что?
— А то, твое благородие! Ты вот годами молод еще, высоко взлететь еще можешь, коли Бог не выдаст. Вот в высокие чины выйдешь, тоды и припомни что скажу! Никак не может быть двух начальников! У их ведь, у высокородных, как? Скажет кто, к примеру — Лерхов — и людишки уже знают — ага, генерал. Важная птица! С цесаревичем дружбу водит. К царю на охоты ездил. Сам Асташев с ним первый здоровкается. А ежели скажут теперь — Родзянко? И начнет народишко болтать — кто да какой, мол? Тот, что Павлович, али Васильевич? А иные, кто, так и перепутать могут… Бумаги, опять же…
— Бумаги?
— Ну да. Начертит начальник‑то новый имечко свое на бумаге, а люди и ну давай затылки чесать. Кто из них написал? Тот, что старый, по правлению чиновник, или новый — который наиглавнейший начальник? Вот и выходит, твое благородие, что надобно нашему‑то Родзянке, пока новый не прибыл, выписываться куда–нито… Иначе, могут так заслать, что жизни не рад будешь.
— Так, а куда же немчик делся? — вдруг заинтересовался Рашит и оскалился, не забыв мне подмигнуть.
— А кто иво знат, — развел руками говорливый дядька. — Может сызнова на Алтай убег, а может и в Рассею, к Государю на тезоименитство. А или еще, как бабы на сенном рынке болтают… Ведомо же тебе, твое благородие, подиткось, что у Лерхова нашего рука легкая? К чему ни прикоснется, все деньгу приносить начинает. Нашенскому вон хозяину, Евграфке Кухтерину, двух коней подарил, так тот глядиткось как плечи расправил. Таких караванов, вроде нашего, у него, считай уже с полдюжины! Нестеровский, старый судья, сиднем бы сидел в своем Каинске, коли немчик его на копи каменные не подбил. Теперя как сыр в масле катается! И иные, кто в бывшим начальником что затеять успели — поди, не жалуются. Вот бабы и болтают — будто руду золотую наш немчик нашел. Сказывают, Господь его силой такой наделил — ткнет пальцем в землю и командует — ройте, мол. Роют, и точно! То железо, то уголь, то еще чего доброго отыщут. Ныне, вот, значится, за золото принялся. То‑то Асташев, как Лерхов‑то пропал, с лица совсем спал. Волнуется, значит.
— Значит, точно ничего не известно?
— А нам кто доложит? — загоготали мужики. — Чай пес‑то Лерховский, Карбышев который, и важным господам ничего не говорит. А нам и подавно.
— Почему пес? — удивился я.
— Рычит, и хозяйскую избу сторожит. Кто же он еще? Пес и есть… Давайте на боковую уже. Завтрева с рассветом двинем. Путь далек…
Острог стоял на высоком, западном берегу, речки Анжеры, слева от дороги. Невысокий бревенчатый забор, пара срубов, выполняющих роль дозорных вышек, и тесный лабиринт низких, вкопанных в землю, бараков. Шахту, где работали заключенные, с просеки было не разглядеть.
— Третья‑то? Она там, ниже по реке, — охотно пояснил говорливый мужичок, на чьих санях я, устав от жесткого седла, располагался.
— А всего шахт сколько? — решил все‑таки уточнить я.
— Три. Сколь же им быть? В энтой вот каторжане роются. А две другие, — он махнул рукой вперед. — Там. До них еще верст десять. Да ты не журись, твое благородие. Седня‑то уж точно в баньке попаримся, и на полатях отоспимся.
