Я взял один из котлов и поставил его на огонь во дворе корчмы. Потом нашел здоровенный кусок медной трубы, предназначенной для промывки, длиной с мой рост. На том самом расстоянии установил второй котел в чане. Потом привел кузнеца с литейной, чтобы тот приварил трубу к обоим котлам ближе к верху.
Это подразумевало проделывание дыр в новеньких котлах моего хозяина, но он, наверное, ничего и не заметит. А если и заметит, я смогу убедительно доказать, что сделал их специально. Инженеры все с годами набивают руку в такого рода занятиях.
Я попросил кузнеца сделать отверстия в крышках, чтобы мы могли проверять уровень жидкости в котлах с помощью палки. Толстый кусок кожи служил надежной прокладкой. Мешки с песком хорошо прижимали крышки, а деревянные пробки не давали пару выходить через отверстия по бокам.
К полудню мы построили такой аппарат, которому позавидовал бы любой самогонщик.
С помощью одного из поваров я перелил сорок галлонов испорченного пива в один из котлов и зажег под ним огонь. Чан, в котором стоял котел-конденсатор, мы наполнили холодной водой, а потом отошли в сторонку и стали смотреть, как работает механизм.
К вечеру уровень жидкости в кипящем котле снизился на десять процентов, и я пришел к выводу, что это все, что мы смогли выжать.
Представьте себе, на дне конденсатора оказалось четыре галлона вполне чистой жидкости. Я наполнил ею кувшин и отнес в корчму, а остальное приказал повару перелить в какую-нибудь бочку и поставить в кладовую. Жидкость в кипятильнике годилась разве что свиньям в корм.
Тадеуш с нетерпением ждал результатов наших усилий. Мысль о новом напитке взволновала его до предела.
Понимаете, во времена средневековья мало что можно было пить. Вино приходилось импортировать из других стран. Пиво варили слабенькое, потому что не изобрели еще емкости, которая бы создавала высокое давление. Воду пить оказывалось не всегда безопасно. А молоко появлялось только летом и весной. Вот и все. Больше не было ничего, чем бы человек мог утолить жажду.
Тадеуш смотрел, не отрываясь, на кувшин в моих руках, потом принес два своих лучших (и единственных) стеклянных стакана. Стекло считалось редким и потому сказочно дорогим. Это была единственная стеклянная посуда в корчме, хранившаяся для невесты и жениха на свадебные пиры. Остальные гости довольствовались серебром.
Я налил два пальца в каждый стакан, и мы выпили.
Жидкость оказалась крепкой и невкусной. Жалкое пойло. Я однажды пробовал самогон, так вот мое произведение не сильно отличалось от него. В общем, получилось не так плохо, как могло бы.
У Тадеуша в прямом смысле слова глаза собрались в кучку. Я много раз слышал, как люди рассказывали о такой реакции, но сам никогда не видел. На лбу его выступил обильный пот, а дыхание остановилось. Мне пришлось похлопать Тадеуша по спине, чтобы вернуть его к жизни.
Когда корчмарь пришел в себя, он слабо прохрипел:
— Пан Конрад, неужели ваш народ на самом деле пьет это?
— Ну, по крайней мере что-то подобное. Думаю, напитку надо настояться.
— Господи, Боже! Ваши люди действительно крепкие.
— Да нет вообще-то, — возразил я.
Поднес край стакана к лампе на столе. Капли жидкости ярко загорелись, это означало, что в них содержалось около пятидесяти процентов алкоголя.
Тадеуш ошеломленно уставился на горящий напиток, потом покачал головой и ушел.
Перегонка всех шести тысяч галлонов плохого пива заняла у повара больше месяца. Но в результате мы получили шестьсот галлонов гремучей смеси (ее при всем желании нельзя назвать водкой), которую перелили в дубовые бочки и поместили в кладовую корчмы. Очень редко какой-нибудь охочий до приключений парень просил подать ему кружку с этим напитком, но не думаю, что кто-нибудь заказывал его дважды. Я хранил бутылку для использования в качестве антисептика при медицинских операциях.
Частью соглашения с сеньором, графом Ламбертом, было мое ежемесячное возвращение в Окойтц — для наблюдения за стройкой, которую мы там затеяли. Первый месяц подходил к концу, так что мне приходилось уезжать.
Проблема состояла в том, что девушки тоже хотели ехать, чтобы навестить своих родителей и друзей. Граф отдал мне их — а может, и земли тоже, — потому что девчонки начали имитировать манеры благородных дам, позабыв о свой роли безответных крестьянок. Он чувствовал в этом мое влияние. Впрочем, наверное, так на самом деле и было.
В любом случае Ламберт хотел, чтобы девушки держались подальше от Окойтца, пока все в его владениях не начали вести себя как высокородные. Привезти девиц обратно не казалось мне разумным решением. Но девушки не знали, что их вышвырнули из дома, а мне не хватало мужества им об этом рассказать.
Еще больше осложняло положение настойчивое желание пана Владимира сопровождать меня. Я не имел права приказать ему остаться, а оскорблять его мне вовсе не хотелось. Мне он нравился: кроме того, в будущем молодой рыцарь мог во многом оказаться полезным.
В конце концов, на помощь мне пришел пан Гжегож, который предложил взять девушек на охоту в моих новых землях, пока я не «испортил» их. Девушек пришлось уговаривать всего-навсего час-другой. Я имею в виду, что хоть я и являюсь их защитником, однако в компаньонки меня никто не записывал. Они знали, чего хотели. Все-таки уже не девственницы.
Из автобиографии пана Владимира Чарнецкого
Пан Конрад и я приехали в Окойтц и сразу увидели Витольда, плотника графа Ламберта, который устанавливал крылья на ветряной мельнице, строившейся во дворе.
Эта ветряная мельница оказалась просто огромной, верхушка ее башенки возвышалась даже над церковью, а крылья уходили вверх и того дальше. Самое верхнее, двенадцатое, крыло было таким длинным, что если поставить десять крестьянских хижин одну на другую, они все равно не достигнут его оконечности.
Мельницу окружал круглый рабочий барак, на крыше которого и работал плотник. Граф Ламберт и десять его рыцарей тоже стояли на крыше, наблюдая за его усилиями. Волей-неволей нам пришлось залезть туда же, чтобы присоединиться к компании.
— Здравствуй, пан Конрад, — сказал граф Ламберт. — Вижу, ты привез с собой нашего славного пана Владимира. Смотри! Она почти готова.
— Вы справились быстрее, чем я предполагал, ваша светлость, — ответил Конрад.
— Люди начали работать дольше, когда закончили посевную. Бьюсь об заклад, что теперь ты пересмотришь свое мнение о них, которое высказывал на рождественской вечеринке.
— Никакого заклада, мой господин. Во всяком случае, не по этому поводу.
— Да, наш спор о том, будет ли эта мельница работать, еще в силе? Двадцать три тысячи гривен, не так ли? Кажется, расплачиваться придется мне.
