— Господь свидетель, это время года всегда самое тяжелое, — вздохнул Пол и протер покрасневшие глаза не слишком чистыми пальцами. — Иногда мне хочется передать всю эту бухгалтерию Кэйти, чтоб покончить с этим делом навсегда.
— Так почему же ты так не сделаешь? — спросила Бекка, даже не успев подумать, что она такое говорит.
Отец Бекки улыбнулся, увидев, как собственные слова заставили его дочку подскочить на месте.
— Узнаю свою дочурку, — сказал он. — Что на уме, то и на языке. Ну и чего ты испугалась, будто сказала что-то греховное? Разве нет таких вопросов, от которых никакого вреда быть не может? Кэйти — учительница на этой ферме и считает даже лучше, чем прядет хлопковую пряжу. И все же она — не я. Я связан словом чести и должен выполнять свои обещания, данные городским торговцам. Я обещал, что буду единственным, кто отвечает за содержание этих книг, и намерен сдержать свое слово. Но почему ты так испугалась, когда спросила об этом, Бек? Ты ж не из тех, кто способен ходить на цыпочках по яичной скорлупе? Я считал тебя женщиной, уже пережившей и Перемену, и Полугодие, но то, как ты ведешь себя с тех пор…
Бекка опустила глаза, тщательно изучая свои пальцы, которые сплетались и расплетались сами по себе. Только па мог так свободно говорить о Перемене. Вообще же такой разговор среди мужчин считался неприличным, и ему пришлось бы наказать любого другого, кто был бы уличен в произнесении запретных слов. Но преподать такой урок самому па не мог никто. Тот, кто сделал бы это, вряд ли прожил бы долго.
— Ну-ка, ну-ка… — Его грубый голос смягчился. По полу пробежала тень, кресло протестующе скрипнуло. Пол уже стоял рядом с Беккой и пальцами поднимал ее маленький круглый подбородок. Кожа рук была жесткой, как рог, но прикосновение нежнее, чем у женщины. Зеленые глаза, точно такие же, как у Бекки, в свете лампы горели ярким изумрудным пламенем.
— Прости меня, детка. Я не должен был бы говорить с тобой так. Все забываю, что ты уже женщина. Мне больше нравится думать, что ты все та же малышка, слишком юная, чтоб скоро выйти замуж и уйти из Праведного Пути.
Его рука обняла ее за плечи, тяжелая и уютная, как большой зимний плед. Бекка по привычке вздрогнула. Не было ни единого движения мужчины, включая самые пустяковые, которые взрослые женщины не описывали бы своим дочерям во всех деталях: что за жест, что он означает у нормального мужчины, что он может означать, если мужчина не вполне нормален, что может или должна сделать женщина, чтоб подбодрить мужчину или, наоборот, скрыться от него. Когда отец обнимает за плечи девочку-ребенка — это жест, говорящий о радости и о теплом отношении. Но бывало и…
«Слишком уж много болтовни, — вскричал ее Червь. Да, он опять говорил во весь голос, этот посланец Сатаны, этот Червь, питающийся ее сердцем, пляшущий в ее мозгу на своих запятнанных кровью ножках, красующийся своими истекающими кровью грудями. Ничто не могло его утишить, хоть Бекка и прочла все молитвы, какие только знала. — Слишком много пустой болтовни, и все это только для того, чтобы запугать тебя! Слишком много болтающихся туда-сюда языков и слишком много ушей, готовых принять всякую чушь, которую в них вливают. Вот и Дасса такая же — в каждой пылинке читает свои грядущие несчастья. Неужели и ты сделана из такой же слизи, что и Дасса?»
— Бекка? — Еще одно непрошеное, почти женское прикосновение кончиков пальцев альфа. А ведь мог бы одной ладонью закрыть все ее лицо! — Хэтти сказала, что ты хочешь о чем-то поговорить со мной? И вот ты тут, а молчишь, как скала. Что тебя тревожит? Ведь не то, что случилось в Миролюбии?
Она покачала головой.
— Вот и прекрасно. Тот день, когда меня начнут волновать выходки Заха, будет днем, когда я соберу вещички, а Тали поставлю альфом хутора. — Он сам усмехнулся своей шутке. Потом, уже более серьезным тоном, продолжал: — Из всех детей, которыми Господин наш Царь счел нужным наградить меня, в тебе я всегда ощущал что-то особое. Один Бог знает, что это такое и зачем оно. Ох, да не дергайся ты так! Уж не думаешь ли ты, что я этим хочу сказать что-нибудь плохое?
— Нет, па.
Он щелкнул языком.
— Все так же боишься! Иногда я думаю, что твоя мама не читала тебе ничего, кроме самых суровых глав Писания. Когда я говорю, что высоко тебя ставлю, в этом нет ничего, кроме отцовской любви.
«А что бы ты могла сделать, если б это было не так?» — спросил Червь.
— Я не заслуживаю особого отношения, па.
Пол ей улыбнулся. Казалось, он сбросил с плеч часть усталости, отложив просмотр счетных книг.
— Это ты так говоришь. Человек далеко не всегда лучший судья того, каков он там — под своей шкурой. Погляди-ка на Заха, если ты этому не веришь. Если б из сахарной свеклы можно было выжимать еще и удовлетворение гордыни, Зах был бы первым, кто усладил бы себя до смерти.
Мысль, что Зах может оказаться сластеной, вызвала у Бекки ответную улыбку.
— Надеюсь, я на него не похожа.
— Ты? Да его имя не заслуживает того, чтоб его произносили рядом с твоим. Ты слушай, что говорит твой па, девочка. Я немало прожил и немало повидал, так что знаю, о чем говорю. Есть нечто, что привлекает внимание Господа к детям, которых зачали мы с твоей мамой. Хэтти не так плодовита, как мне хотелось бы, но когда она входит в пору, я всегда стараюсь, как не знаю кто, чтоб она была опять благословенна. Разве твой брат Елеазар когда-нибудь считал себя важнее и лучше родичей? Нет, но торговцы положили на него глаз, еще когда он был чуть ли не мальчонкой. Они даже зашли так далеко, что…
Тут Пол остановился, обвел взглядом комнату и даже проверил, плотно ли закрыта дверь. Совсем как мальчишка, задумавший устроить первую в жизни засаду. Пол спросил:
— А ты умеешь хранить секреты?
— Да, па.
— Тогда давай меняться. Я доверю тебе то, чего больше никто не знает, а ты честно расскажешь мне, что тебя так тревожит. Но это секрет, помни.
«Секреты бывают очень даже полезны», — бормотал голос Червя.
Бекка облизала губы, чтобы выиграть хоть немного времени. Это ведь Червь привел ее сюда. Это он настолько свел ее с ума, что она попросила личной беседы со своим па. Теперь она знала, почему па оказался таким неосторожным, что согласился на этот разговор. Подобно Елеазару, которого торговцы Коопа сочли подходящим для городской жизни, она была дочерью Хэтти. Если па действительно относится к ней так нежно и безгрешно, как говорит, возможно, ей и не придется платить особо высокую цену за то, что она собирается ему рассказать.
— Па, я грешна. Я не могу ехать на праздник Окончания Жатвы.
— Что такое?
— Я пыталась поговорить об этом с ма. — Теперь Бекка говорила быстрее, пытаясь сказать все самые страшные слова, прежде чем удивленное и гневное выражение лица Пола скует ей язык. — Я рассказала ей, в чем дело и как это произошло со мной в ночь бдения, и она послала меня к Бабе Филе. Баба Фила и назвала это грехом. Она велела мне поговорить с тобой.
— Баба Фила… — Взгляд Пола сам собой поднялся к потолку — там под свесом крыши большого дома была комната Бабы Филы, которой прислуживала девчонка, еще не имевшая собственного имени. Баба была старейшей женщиной Праведного Пути, хуторской вещуньей, старше которой не было на ферме ни женщин, ни мужчин. Она была единственной, кто помнил имя ее предшественника и те хитрости, к которым она прибегла, чтоб убить старика и занять его место. Раз она назвала это грехом…
— Она сказала, что я должна покаяться и тогда освобожусь от него.
Пол явно расслабился. У Бекки полегчало на сердце, когда она это заметила. Как альф он должен был следить за порядком и охранять хутор и всех, кто на нем живет. Он был ответствен перед Богом за ведение счета хуторским грехам, так же как перед торговцами за наблюдение над посевами. Бабе Филе виднее, грешна ли Бекка, но еще лучше она должна разбираться в том, может ли этот грех быть снят покаянием или его придется смывать кровью.
«Кровь, — шептал Червь. — Каждая женщина должна знать все, что только возможно, о грехах, смываемых кровью».
Бекка увидела, как по лицу отца мелькнуло невысказанное словами выражение радости. Возможно, подумала она, он действительно любит меня так, как говорит.
«Или убеждает себя в этом», — шипел Червь.
«Умолкни! — прикрикнула на него Бекка. — Заткнись ты со своими подлыми мыслишками, со своими дьявольскими дарами. Я повинюсь в том, что ты засел во мне, и стану свободной, как сказала мне Баба Фила. Я изгоню тебя из сердца, и ты погибнешь!»
«А удастся ли тебе изгнать из себя и другие голоса с Поминального холма? — спросил Червь. — Можешь ли ты и твой могучий отец сделать это, если я и они стали неотъемлемой частью тебя самой? А это так и есть, Бекка, и ты можешь давать нам другие имена и клясться хоть на тысяче Писаний, что мы отвратительны тебе, а мы все равно будем сидеть в тебе. Ты — это мы. Мы — в знании, обретенном твоими глазами, мы в сомнении сердца твоего, и мы будем там вечно. Назови нас нашим истинным именем, женщина! И это будет твое собственное имя!»
