Существовал, конечно, у Норвежцев, и преимущественно Исландцев, обычай рассказывать «саги» о древних и новых, даже о живых героях — особенно при торжественных случаях и при народных собраниях. Но нет причины думать, чтоб это были сейчас же окаменелые по форме и содержанию или художественные рассказы. Один из спутников Гаральда Норвежского, Исландец Гальдор Сноррееон, рассказывал сагу об его путешествиях и походах в доме своего знакомого; другой Исландец Торстейн Фроди потом повествовалотом же пред самим королем Гаральдом (Scripta histor. Island. VI p. 331). Когда король спросил Торстейна, откуда он так хорошо все это знает, то раскатчик отвечал, что он несколько раз год за годом в народных собраниях слушал рассказы об этом именно вышеупомянутого Гальдора Снорресона. Нужно ли представлять, что повествование Торстейна сколько-нибудь похоже было на сагу, которую мы теперь имеем? Об этом и думать нельзя, помимо других оснований, уже потому, что Торстейн об одних странствованиях Гаральда рассказывал целые тринадцать вечеров, а то, что мы теперь об этом имеем, удобно может быть рассказано в один вечер.
Наконец, ни взаимное сходство между сагами и различными их редакциями, ни безымянность многих саг ничего не доказывают относительно зависимости их от устного предания. [252]
Сходство просто объясняется литературным заимствованием, которое так было развито во всех средневековых литературах и которое, как это теперь уже во многих случаях хорошо обнаружено новейшими исследованиями, было в обычаях и северных сагослагателей. Безымянность же многих саг также не представляет чего-нибудь необычайного или неудобообъяснимого. Притом она далеко не есть общее явление; одни саги не имеют названных по имени авторов, а другие, напротив, принадлежат известным лицам.
Совершенно несомненные признаки убеждают нас в том, что, когда исландско-норвежское дееписание обратилось от современности или прошлого, настолько близкого, что оно еще не изгладилось из памяти отдельных лиц, к более отдаленным временам, и особенно к временам глубокой древности, то здесь именно и обнаружилась слабость, скудость и бесформенность /420/ народного предания. В первой половине XIII века знатный Исландец Снорре Стурлесон (ум. 1241 г.), близкий ко двору королей Норвегии и хорошо знакомый со страною, взял на себя труд представить связную историю норвежских королей в целом ряде саг, начав от самой глубокой древности. Он скоро убедился в недостаточности средств, которые находились у него под рукою. Он очень часто ссылается на устное предание, уже не называя определенных лиц. Но видно сейчас же, какого труда ему стоило собрать разные элементы этого предания. Большею частью это местные предания, привязанные к различным местным памятникам: могилам, погребальным холмам и насыпям, грудам камней, к названиям разных местностей, а также фамильные предания знатных родов, начиная с его собственного. Ссылки на «знающих людей», на предание вообще — довольно часты в Heimskringla. Ho часть их может относиться к письменному преданию, а другая остающаяся часть, несомненно, принадлежащая народной традиции, носила общий характер предания, отличалась смутностью, противоречиями, неопределенностью и недостоверностью. Это понимал сам Снорре. В истории Гаральда (с. 36; ср. с. 14) он уверяет нас, что многое из того, что он узнал об этом короле, он оставляет без всякого упоминания, потому [253] что он не хочет писать неосновательных «не засвидетельствованных» историй. Он нередко ставит рядом различные мнения и предания, оставляя своему читателю избирать более достоверные. Это не показывает, чтобы Снорре был простым редактором полных и дельных, вполне готовых устных саг.
Литература давала ему также не особенно богатый запас готового и обработанного материала. С одной стороны, это были хотя совестливые и точные, но зато крайне сухие и скудные хронологические работы, подобные «книжке» Ape Фроди, а с другой — легенды, полные помазания и назидания, полные чудес и видений, но мало обращавшие внимания на хронологическую правильность и на чисто историческую действительность. Из таких ингредиентов предстояло Снорре Стурлесону строить историю прошедшего. Сильный поэтический талант и глубокое знакомство с родною поэзией повредили при этом делу, а также и помогли ему. Снорре Стурлесон первый оценил надлежащим образом тот совершенно подлинный, достоверный и современный событиям источник, который давно существовал в песнях скальдов. Это было уже не народное предание, изменяющееся, искажающееся, а именно предание, облеченное в /421/ строгую художественную стихотворную и потому неизменную форму. Это были песни придворных поэтов, составленные по известным точным правилам и на известные определенные случаи, по известным поводам и на известных лиц. Уже монах Теодорик указывал на песни исландских скальдов, как на главный источник знания Исландцами норвежской истории. В древнейших исторических сочинениях северной литературы стихи вовсе не встречаются, и уж это одно достаточно опровергает предположение, что сагослагание было соединено с самого начала с поэзией в лице скальдов. Но есть признаки, что несколько ранее Снорре Стурлесона стали обращаться к этим песням придворных поэтов, вставляя отрывки их в рассказ в виде украшения, а иногда даже в виде подтверждения истины повествуемого. Но Снорре Стурлесон первый возвел пользование песнями скальдов в систему, сознательно принимая их за лучший исторический документ, за [254] лучшую опору исторической правды. В прологе к Heimskringla мы читаем у него: «Когда Гаральд Прекрасноволосый был королем в Норвегии, тогда Исландия получила обитателей. При Гаральде были скальды, и люди еще теперь знают их песни (о нем), а равно песниовсех тех королях, которые с тех пор были в Норвегии; и мы заимствуем наибольшую часть доказательств из того, что говорится в песнях, которые были петы пред самыми князьями и сыновьями их: мы принимали за правду все то, что в этих песнях находитсяопоходах или сражениях их (князей). Прием скальдов состоит в том, чтобы более всего хвалить лицо, пред которым они находятся; однако ни один из них не решился бы сказать пред самым этим лицомотаких его делах, о которых все слушающие могли бы знать, что это пустой вздор и вымысел, так же как (мог бы знать) и он сам. Это была бы насмешка, а не похвала». Разумный взгляд на поэзию скальдов, выраженный здесь, обнаруживается равным образом и в осторожной трезвости суждения относительно народных песен и относительно порчи, которой подвергается устное предание в противоположность песням скальдов: «Одна часть истории написана по старым песням, которые люди сложили для препровождения времени (для забавы). Хотя мы и не знаем, что в них есть правды, но знаем однако примеры, что прежние знающие люди принимали их за истину». — «Песни, мне думается, /422/ всего менее подвержены изменению тогда, когда они правильно пропеты и разумно восприняты». [56]
Но песни скальдов, которые разумеются под правильно пропетыми, не представляли связного, подробного и длинного рассказа о королях или событиях; они касались отдельных случаев, не всегда ясно указываемых, а только подразумеваемых или намекаемых; всего менее они могли удовлетворить запросу на точную хронологию для целых периодов. Многое приходилось Снорре Стурлесону дополнять своим соображением; многое в сагах, которые для нас особенно важны, [255] есть только личная комбинация автора, в XIII веке писавшегоособытиях первой половины XI столетия. Эти комбинации, при помощи которых Снорре Стурлесон составлял из своих разнообразных и вообще — то в том, то в другом отношении — недостаточных источников одно стройное целое, не могли быть всегда удачными. Снорре Стурлесон не хотел идти по следам Ape Фроди и не имел в виду ограничиться изложением отдельных скудных фактов, приобретенных путем многотрудного и скрупулезного исследования и постоянно возводимых к их первоначальным сообщителям и свидетелям. Его поэтическая натура требовала художественной и полной формы, цельной и связной истории. При помощи песен, с одной стороны, а с другой — при помощи более обширных сочинений Одда и Гуннлауга, носивших церковно-легендарный характер, он успел действительно создать полную историю, стройно и непрерывно изложенную. Песни и народные предания дали ему не только новый и богатый материал, но также и возможность специфически-церковную окраску заменить более светскою и народною. Из сочинений своих сейчас названных предшественников он не гнушался черпать подробности для своей истории, заимствовал у них многие легенды и разсказы, но стремился восстановить в них последовательность и порядок событий, на что те не обращали внимания, а иногда и отбрасывал излишек чудес и видений, когда они казались ему ненужными или совсем недостоверными. Нет недостатка и в собственных прибавках автора; он допускал их, когда являлась потребность в более картинной и подробной разрисовке событий, переданных только в сухой и голой основе; он прибегал к остроумным конъектурам и догадкам, /423/ чтобы связать отрывочные известия, дополнить их или даже исправить. В одном отношении Снорре Стурлесон достиг своей цели. Его саги о норвежских королях представляют живое и теплое, вполне художественное произведение, которым он совершенно затмил всех своих предшественников. Но при пользовании его трудом от новой исторической критики требуется двойная осторожность. He весь материал, который вошел в сочинение Снорре, имел характер исторический: [256] легендами и преданиями, которыми он пользовался, мы не могли бы теперь пользоваться так, как он пользовался. Дополнения, догадки и комбинации самого автора также не имеют для нас обязательной силы, особенно в тех случаях, когда он переносит сцену действия в чужие и далекие страны. Средства его для восстановления прагматизма и последовательности в событиях были у него на сей случай крайне недостаточны. Призвано, что Снорре не был знаком с иностранными языками, даже с латинским, на котором писались почти все западные летописи и хроники. Только чрез какое-либо посредство могли дойти до него, например, те каталоги императоров римских и византийских, следы которых с вероятностью указываются в саге о Гаральде, нас интересующей; но даже в предполагаемом подлиннике эти каталоги не вполне исправны и точны. На основании их нельзя было отличить Михаила IV Пафлагонянина от Михаила V Калафата. Вопреки Византийцам, Калафатом здесь назывался Михаил IV, а не Михаил V (см. каталог, напечатанный у Муратори t. V, p. 156). [57] Несомненно, что в этих случаях мы в настоящее время обладаем гораздо лучшими средствами. Мы гораздо скорее и вернее дойдем к исторической истине, если оставим в стороне комбинации автора — Снорре Стурлесона, касающиеся событий, отдаленных от него и по времени и по пространству, и если совершенно отбросим весь неисторический или сомнительный легендарный состав его саги об Олафе или Гаральде. У нас останутся тогда песни скальдов, которые он сам выдавал за основание своей истории. Мы, конечно, не имеем их теперь отдельно и вполне, но те многочисленные отрывки, которые приводятся в разных редакциях саг, составленных первоначально Стурлесоном, могут служить для нас заменой. При ближайшем рассмотрении сейчас же оказывается, что современные свидетельства скальдов лучше согласуются с современными же или происходящими от современных источниками [257] иностранными, чем с прозаическою частью саги, дополняющей /424/ и объясняющей их на основании других позднейших материалов.
