Но вот губернское жандармское управление находится совсем в другом месте, на Петербургской. Железнодорожная жандармерия, ведающая охраной путей по всему огромному государству, и вовсе занимает отдельное новое здание неподалеку от старого вокзала.
Хотя скоро, если верить слухам, скоро ее заберут из «опричнины» и подчинят департаменту полиции МВД. Померанцев, министр внутренних дел, вроде бы взял верх над Хаджиевым, и премьер-министр уже подписал нужные бумаги.
Но штаб ОКЖ в любом случае располагается именно тут.
Олег вздохнул, опустил голову и заковылял вверх по ступенькам.
Тяжелая дверь открылась легко и бесшумно, десятник-дружинник, охранявший ее изнутри, глянул на гостя вопросительно:
— Чем могу помочь?
— Вот, — сказал Олег, протягивая бумагу, полученную «Наследием» от Голубова.
Рядом с плечистым, красивым и высоким парнем, облаченным в безукоризненную, с иголочки форму и начищенные сапоги, рядом с настоящим идеалом евразийского юного бойца он чувствовал себя неуютно — хромой калека с палкой, волосы намокли, да и плащ тоже успел отсыреть, едва не волочится по полу.
— Вам нужно оформить пропуск, — десятник вернул документ. — Пройдите вон туда.
Оформление, вопреки ожиданиям Олега, заняло совсем немного времени, и вскоре он уже стоял у проходной, а офицер-«опричник», расположившийся за стойкой, крутил диск внутреннего телефона.
По другую сторону турникета располагался просторный вестибюль, в центре которого стояла статуя Чингисхана.
Основатель Монгольской империи был изваян молодым, без оружия, неистово и яростно вглядывающимся куда-то вверх, и с обрывками кандальной цепи в руках. Должно быть, скульптор хотел показать тот момент, когда молодой еще Темучин только что вернул свободу, бежал из тайджиутского плена.
— Ждите, сейчас за вами придут, — сказал офицер, закончив разговор, и Олег покорно кивнул.
Ждать долго не пришлось, вскоре у проходной объявился еще один дружинник, в чине сотника. Он поманил Одинцова, тот прошел через турникет, а затем и мимо статуи давно умершего хана.
Изнутри штаб-квартира «опричников» выглядела обычным учреждением, каких десятки в столице — прямые коридоры, широкие лестницы, разве что все встречные в форме, и честь отдают, но ведь так же и в военном министерстве, где Олегу доводилось бывать, когда они делали интервью еще с прежним министром, Корниловым… Вот только почему тогда по спине ползут мурашки, и хочется постоянно оглянуться, кажется, что в затылок дышит кто-то хищный и злобный?
Но нет, это все нервы, которые, как говорил врач из «Родины», «вовсе не канаты».
Они поднялись по лестнице, а когда свернули с нее, навстречу попался казачий есаул, судя по нашивкам, из уральцев — высокий, чубатый, статный, но пустой рукав у него был заправлен за пояс, а лицо пересекала скрывающая левый глаз черная повязка, и шагал он, глядя куда-то вверх.
Его полевая форма резко выделялась среди черных мундиров.
Провожатый распахнул перед Олегом обитую алой кожей дверь, они миновали приемную, потом комнату для совещаний, с овальным столом и стойкой, на какую вешают плакаты и карты, и очутились в кабинете, не очень большом, но с высоким потолком и огромным, во всю стену окном.
Голубов сидел в просторном кресле, развалившись и закинув ноги на стол, и крутил в руках казачью нагайку.
— А, привел, ну и отлично, — он взмахом руки отпустил провожатого. — Давай, садись.
Последняя фраза относилась к Олегу, и тот неловко опустился на предложенный стул.
Подумалось, что Голубов мог вполне, как римский император Калигула, притащить сюда любимого скакуна, ведь наверняка держит собственную конюшню, не отказался от забав молодости. Уж не за это ли его поднял так высоко Хаджиев, сам бывший кавалерист и завзятый лошадник?
Хотя нет, командира ОКЖ, Ованесяна, хищника из закавказских аристократов, свирепого обладателя холодных синих глаз и тонкого, почти женского голоса, вождь Народной дружины держал не за то, что тот интересовался выездкой и мог с одного взгляда оценить перспективы жеребца-двухлетки на предстоящих скачках…
— Что уставился, как на вражину? Не иначе как брезгаешь мной, и вообще нами? — поинтересовался Голубов, скидывая ноги на пол. — Сам понимаешь, подобного я даже тебе спустить не могу. Отвечай, сука!
Лицо темника исказилось, начало багроветь, он ударил нагайкой по столу, лежавшие там бумаги жалобно зашелестели.
— Да, мы тут и вправду делаем много такого, что чертовым чистоплюям не по нраву! — рявкнул он, сжимая кулаки. — Вот эти руки по локоть в крови, да только я этим горжусь! Понимаешь?! Вон оно, проект «Железный хромец»! — он схватил со стола несколько листов. — Знаешь, знаешь, что это такое?
— Нет, — сказал Олег.
— А! Послушай-ка! Наконец-то мы возьмем за горло проклятых жидов, разберемся с ними! И с вашей проклятой шайкой, у вас там пархатый на пархатом сидит и пейсами погоняет! — Голубов хищно щурился, глаза его горели.
— И я тоже?
— Ну ты-то вроде нет, хотя это еще бабушка Сара надвое сказала! Но остальные, полюбуйся-ка! Ортенберг, Глиберзон, — темник отгибал пальцы на выставленном вперед кулаке. — Штилер! Разгоним эту шайку, отправим жидов туда, куда им и дорога!
— Нет… нет, я не верю, что такое возможно… — прошептал Олег.
Но память услужливо подсунула цитату из «Наследия Чингисхана», работы профессора Трубецкого, настоящей Библии евразийства, оставшейся таковой несмотря на то, что ее автора давно убрали из активной политики — «Коренное население большей части России состоит из представителей трех рас: восточноевропейской, туранской и тунгидной. Эти три расы, сильно перемешанные и близко сроднившиеся друг с другом, имеют ряд общих психологических черт, которые определяют собой всю историю и культурный облик России-Евразии. Между тем евреи не принадлежат ни к одной из этих рас, и являются для России-Евразии совершенно посторонним телом…».
А от признания инородным телом до мысли, что это самое тело необходимо удалить — один шаг.
Вот только каким образом, изгнать за пределы страны, заставить эмигрировать?
Затем профессор Трубецкой, хороший ученый, оказавшийся плохим политиком, и вовсе пишет, что «психические черты, свойственные их расе, чужды истории и культурному облику России-Евразии и оказывают разлагающее влияние на коренное население».
Ну а дальше и вовсе про то, что евреям нужно запретить вступать в брак с коренными жителями, занимать какие-либо должности…
И никого не волнует, что профессор излагает мнения доморощенных антисемитов, с которыми не соглашается, а в дальнейшем и полемизирует — подходящая цитата из «Священного Писания» имеется, да еще всем известно, что вождь народа и государства мягко говоря, не очень любит евреев.
Хотя список тех, к кому Огневский относится с неприязнью, выйдет длинным…
Начнется он с немцев и поляков, и вообще европейцев, а закончится православной церковью… будущий лидер нации, если верить слухам, когда-то учился в семинарии, и приятных воспоминаний у него с тех пор не осталось.
— Верь не верь, а вот у меня список народов, — Голубов потряс зажатыми в кулаке бумагами, — не способных к усвоению евразийской идеи, утвержденный на самом верху, и жиды там на первом месте. Так что скоро мы разберемся с теми, кто мешает нашему народу идти в светлое будущее!
Он говорил уже спокойнее, а под конец фразы и вовсе опустился обратно в кресло.
— Но Штилер, он не может быть евреем, — сказал Олег. — Как бы он стал министром? Вождем пропаганды? С такой фамилией и именем он может быть кем угодно, хотя бы даже…
— Ну да, — Голубов прервал собеседника. — Ты думаешь, он Иван Иванович, вот так, да? Утрись! На самом деле отчество у Паука «Абрамович», и обрезан он был в питерской синагоге. Сам понимаешь, работа у нас такая — все знать, и о министре, и о тебе. Всех жидов передавим.
Олегу стало неловко, он отвел глаза, уставился в окно, на стекло, покрытое мелкими дождевыми каплями, похожими на слезы. Память заработала помимо воли хозяина, вытаскивая факты, которые он узнавал в разное время, но никогда почему-то не пытался свести в единую систему.
Евреям в России всегда приходилось несладко, с самого первого раздела Польши, когда иудеи в большом числе появились на землях Романовых. «Временные правила» восемьдесят второго года, последний системный документ старой империи, касающийся «избранного народа», вернул отмененную при Александре Втором черту оседлости, подтвердил ряд других ограничений, и действовал до самой революции шестнадцатого года.
Время от времени случались погромы, вспомнить хотя бы Кишинев девятьсот третьего.
Юристы Январской республики, готовя закон о равноправии народов России, нашли правовые ущемления для евреев чуть ли не в ста пятидесяти местах, и все эти акты отменили одним махом.
