И решил, что золотуха имеет к этому отношение. Он сказал, что от Склифосовского впервые услышал о клетках Пирогова. Но потом они стали искать бактерию в этих клетках. Саша знал, как она должна выглядеть. Он сказал: туберкулезная палочка.
— Нашли?
— Да. Действительно похожа на палочку, длинная и узкая, иногда две таких палочки соединяются у концов и образуют латинское «V». Они со Склифосовским долго искали краситель, но в конце концов было хорошо видно.
— Причем тут бактерия?
— Саша говорит, что болезни вызывают бактерии.
— Он не врач!
— Он ни разу ни ошибся. Ни с математикой, ни с японским, ни с Гончаровым, ни с бактерией-палочкой. И мне совершенно все равно, откуда он это берет. Вычитал по-английски в лондонском медицинском журнале «Ланцет», нашел старинный трактат, побывал в будущем, или ангел к нему слетел и рассказал про мою чахотку. Я просто не хочу умереть в пятнадцать лет!
Царь затянулся сигарой.
— Папá, — сказал Никса, — умоляю! Не трогайте лабораторию!
— С чего ты взял? Я и не собирался ее трогать.
Никса перевел дух, но успокаиваться было рано. Кавелина папá терпел год, хотя с самого начала знал о его взглядах.
— Папá, а правда, что, когда я родился, дедушка призвал своих младших сыновей: дядю Костю, дядю Низи и дядю Михайло и приказал их преклонить колени перед колыбелью.
— Да, — кивнул отец.
— Папá, я хочу того же от Сашки.
— Значит, не доверяешь все-таки.
— Доверяю… пока. Но все может измениться. Он во многом сильнее меня.
Честно говоря, идея была матушкина. Никса бы обошелся. Мамá не знала ни про клетки Пирогова, ни про чахотку, ни про лабораторию.
— Сейчас Сашка говорит, что ему дороже свобода, но он почувствует свою власть. Думаю, уже почувствовал.
— Сейчас его присяга не будет иметь никакой юридической силы, он несовершеннолетний.
— В колыбели я тоже еще не был цесаревичем.
— Но мои братья вполне понимали, что делают.
— Вряд ли Сашка чего-то не понимает, — заметил Никса.
— Я подумаю, — пообещал царь.
* * *
Студенту Академии художеств Ивану Николаевичу Крамскому было около двадцати, и вид он имел вполне богемный: не слишком послушные темные волосы, юношеские усики и только зарождающаяся бородка. Во всем какая-то стремительность, и огонь в глазах.
Именно так Саша представлял народовольцев. Этих ребят окружал меньший романтический ореол, чем декабристов — все-таки папá явно не стоило грохать, и с аристократизмом у них было похуже — но нельзя сказать, что сего нимба не было совсем.
Иван Николаевич принес толстую папку своих работ формата примерно А3, и Саша с удовольствием их рассматривал. Чем-то напоминало рисунки Никсы. Нет, совершеннее, конечно. Но еще слишком много ремесленничества, излишнего академизма и статичности. Но для рекламных картинок и не нужны шедевры.
Крамской явно любил портрет.
— Иван Николаевич, расскажите мне пока о себе, — попросил Саша.
— Я из мещан, — несколько смущаясь, начал художник. — Родился в уездном городе Острогожске Воронежской губернии, точнее в пригороде под названием Новая Сотня. Отец мой служил в городской думе журналистом, а дед был, кажется, писарем где-то на Украине. Сначала меня учил грамоте сосед, потом я поступил в уездное училище, которое окончил со многими похвальными грамотами и пятерками по всем предметам. Мне было 12 лет, отец мой тогда умер, а мать решила, что я еще слишком мал, и меня оставили в училище еще на один год.
— Иван Николаевич, я не ослышался? Круглого отличника оставили на второй год?
— А что еще было делать? — спросил Крамской.
— Ну, как! Выдать стипендию и в гимназию за государственный счет.
— Если бы я был дворянином — может быть бы так и случилось. Но я из мещан, Ваше Высочество, я вообще не имею права на поступление в гимназию.
— Что за бред! Позапрошлый век. До сих пор так?
— Да, Ваше Высочество.
— Я чувствую в этой стране спать мне будет некогда, — заметил Саша. — А дворянином станете, никуда не денетесь. И? Дальше?
— На следующий год мне выдали тот же аттестат, с теми же отметками, только с переменой года.
— Знаете, я где-то читал, что в России не две беды (дураки и дороги), а ровно одна: дороги. А дураки — это национальная скрепа, нерушимая традиция и опора власти. Это разумеется не о вас, а о тех, кто не понимает, что золото — это люди.
— Ваше Императорское Высочество, а откуда это про две беды?
— Гоголь. Разве нет?
— Я такого не помню.
— Ну, может, я что-то путаю.
— Очень остроумно, — заметил Крамской.
— Это вы мне льстите. Так что было вместо гимназии?
— Я поступил в ученики к иконописцу.
— Что ж, почти художественное училище.
— Не совсем. Вместо обучения он поручал мне только растирать краски и разносить посылки.
— Уже не удивлен, — заметил Саша.
— А потом я пошел скитаться по России.
— Мои университеты! — прокомментировал Саша. — А вот здесь завидую. Мне папá этого точно не даст.
— Великих князей обычно посылают в такие путешествия.
— С официальной делегацией?
— Да.
— И много я увижу из окна кареты? Чтобы понять, чем живет страна, надо ночевать на вписках, а то и в палатке в чистом поле, ездить автост… то есть просить попутчиков подвезти, а то и пешком, как пилигрим, с котомкой за плечами.
— На вписках? — переспросил Иван Николаевич.
— Ну, у друзей.
Крамской кивнул.
— Потом один земляк научил меня ретушировать фотографии, и я работал в фотомастерской в Харькове, а два года назад приехал в Петербург и стал ретушером в дагерротипной мастерской. А в прошлом году поступил в Академию художеств.
— Вы молодец, — сказал Саша. — А ведь кто-то наверняка с не меньшим талантом, чем у вас, до сих пор стирает краски у местного иконописца в Богом забытом уездном городе.
Крамской молчал.
— Вы до сих пор подрабатываете ретушером, Иван Николаевич? — спросил Саша.
— Да.
— Значит деньги нужны. Откуда такой широкий жест про бесплатно? Или Елена Павловна что-то перепутала?
— Нет, Ваше Высочество! Она не перепутала. Для вас я готов работать бесплатно.
И его глубоко посаженные серые глаза засветились.
— Иван Николаевич, а если бы вы не прочитали ту статью в «Колоколе», сколько бы вы с меня взяли?
Крамской смешался.
— Уже неважно, — сказал он. — Я с вами поговорил.
— Знаете, что, если я вас сейчас заставлю работать бесплатно, приняв ваше предложение, вы быстро возненавидите и меня, и собственное великодушие. А я этого совсем не хочу. Так что вашим широким жестом я воспользуюсь, но не так нагло, как вы хотите мне позволить. Я попрошу у вас рассрочку, скажем, месяца на три. Так сколько?
— Ну, рублей пятнадцать.
— По
