— Дык… эта… поснедать бы… а то оно… бурчит, вишь.
— Пост при молебне — дело необходимое и дюже пользительное. Есть тебе нельзя. Но можно… закусывать. Цени доброе отношение, голова пòповая.
Согласно моей расстановке ударения, «голова» меняет свой статус из социально-сословного на медицински-анатомический.
Съел-проглотил. Видно, в самом деле — кушать очень хочет.
Голодненький, невыспавшийся, испуганный о. Никодим жадно накатывает кружку нашей бражки, спешно зажёвывает рыбьими хвостами, стремительно косеет. И, преисполнившись благодарности за кормёжку и проявленное участие, начинает сплетничать.
— Слушай, Никодим, а как у вдовицы с покойным было? В смысле — в постели. Всё ж разница-то в возрасте… не слыхал?
Два болтуна. Аннушка исповедовалась в отклонениях от «святорусского» стандарта: муж любил кусать её груди. Никодим, шёпотом, наклонившись ко мне, дыша спиртом и жареной рыбой, расцвечивает её исповедь собственными домыслами, придыханиями, закатыванием глаз и повторением фразы:
— Ток ты смотри — никому!
Наконец, слегка покачиваясь, уходит к месту несения службы. Впрочем, поп службу не несёт, а ведёт. Или — проводит.
У меня снова — допросы, инвентаризация… и нарастающее предчувствие неприятностей. Вот счас они ка-а-а-ак придут порядок наводить… Княжьи, епископские, городские, родственники, соседи, власти… И — спёкся Ивашка-попадашка.
Я начал рейдерский захват. Остановиться не полпути — невозможно. Нужно довести зачистку до конца. «До блеска». Мои люди уже устали, они всё чаще ошибаются. Местные, за единичными исключениями — ворьё. Мои действия противозаконны, и это в любой момент даст соответствующую отдачу…
Ключевой персонаж в данной интриге — Аннушка. Может побить её? Так это… по «Вию»:
«… схватил лежавшее на дороге полено и начал им со всех сил колотить… Дикие вопли издала она; сначала были они сердиты и угрожающи, потом становились слабее, приятнее, чище, и потом уже тихо, едва звенели, как тонкие серебряные колокольчики, и заронялись ему в душу… «Ох, не могу больше!» — произнесла она в изнеможении и упала на землю…
Перед ним лежала красавица, с растрепанною роскошною косою, с длинными, как стрелы, ресницами. Бесчувственно отбросила она на обе стороны белые нагие руки и стонала, возведя кверху очи, полные слез».
Мда… Я бы тоже посмотрел. На «белые нагие руки»… И, само собой — на такие же ноги… Полено, что ли, подходящее поискать? Или просто дрючком своим? Кстати, где он? Дело уже к вечеру…
Пока поп был трезв, он успел организовать уборку территории. Часовенка и склеп вычищены от мусора. Сам саркофаг оббили досками и затянули чёрной тканью.
Я принёс и бросил на пол здоровенный овчинный тулуп: дабы вдовица не валялась на замусоренной земле. Поставил Сухана у дверей часовенки — ну, типа, чтобы черти не лазили как вчера.
Натянул, наконец-то, свою привычную безрукавку с «конспективными карманами», прихватил торбочку с реквизитом.
Аннушка тоже подготовилась: в ушах появились золочёные серёжки, полураспущенную косу оплела вышитая ленточка, вчерашнее грубое рубище под горло — сменила рубаха чуть более свободного покроя и существенно более тонкого полотна.
Скромно поблагодарив меня за принесённую овчину, она грациозно уселась на неё и позволила служанкам снять с себя верхнюю одежду.
Естественно, что-то зацепилось, задралось… Кое-что из того, что ночью в темноте я мог только осязать, теперь удалось и понаблюдать. Как и последующий любопытствующий взгляд сквозь ресницы — а видел ли? Ну и как?
На мой вкус — вполне. Если бы она ещё и не покачивала… языком… где ни попадя…
Способность женщин кокетничать в самых экстремальных ситуациях — всегда приводила меня в замешательство. Там, где мужчина даже забывает втягивать живот, озабоченный только одним вопросом:
— как бы выбраться из этого дерьма?
там женщина инстинктивно поправляет причёску, накрашивается, не открывая глаз, и, проверив правильность наложения губной помады, спрашивает:
— Я хорошо выгляжу? Тогда почему мы всё ещё в этом противном месте?
Басню «Лиса и журавль» помните? Так вот, собратья-мужики, долбите землю клювом.
Если бы Аннушка не болтала, не была дурой, не впадала в слезливость, не окружала себя всяким приживальным и вороватым сбродом…
То я бы сюда не пришёл. Потому что я как стервятник: питаюсь сдохшим или полусдохшим. В смысле общественно-социально-имущественным. Здоровые, полнокровные сообщества мне не по зубам. Пусть живут. Да и не очень-то хотелось…
Похоже, парадокс: попаданцы, прогрессоры, реформаторы, революционеры, герои, титаны, отцы-основатели… — обитатели мусорки, стервятники на помойке.
«Где, укажите нам, отечества отцы,
Которых мы должны принять за образцы?».
В приличном обществе — «отечества отцы» просто неуместны.
Едва служанки удалились, как я подошёл к саркофагу и погасил две горевшие у него свечки.
Аннушка вся взволновалась от моего движения. И была несколько разочарована. Пришлось объяснить:
— Свечи эти погасить надо — видишь, ткань на гробе уже греться начала, не дай бог вспыхнет.
Обиженно фыркнула, когда я вытащил из торбочки корчажку с плотно притёртой пробкой и полил её содержимым воротник тулупа рядом с её головой:
— Святой воды у нас нет. А вот сладкое купоросное масло из Угрянских лесных дебрей — поможет.
Она капризно отвернулась от меня, а я, стараясь не дышать, вернулся к аналою. Сегодня я закрыл все вентиляционные отверстия, кроме одного. Здесь, где я стою, чувствуется лёгкий сквознячок от открытой двери к отдушине. А вот на остальном пространстве…
«Ингаляционный наркоз» — не слышали?
Ещё один парадокс из серии «душа не принимает». В двух проявлениях: общечеловеческом и попаданском.
Диэтиловый эфир впервые получил Джабир ибн Хаян («Geber») в 9 веке. Его книги: «О построении астролябии», «Книга ядов и противоядий», «Книга зеркал»… пользовались в средневековье огромной популярностью. Но, пожалуй, алхимическая «Книга семидесяти» была самой известной.
Почему-то четыреста лет никто не повторял экспериментов Джабира в части получения эфира.
Наверное потому, что Джабиру не хватало 4 элементов-стихий Аристотеля. Спорить с Аристотелем никто не смел, и рассуждения о философской Сере и философской Ртути, как о первичных элементах — считались ересью.
Раймонд Луллий заново открыл процесс получения эфира в 1275 году. И снова — «душа не принимает» на триста лет.
