А еще в смутной памяти Ганелона осталась некая тайна, которую, правда, он додумал гораздо позже, но додумал сам, часто и внимательно беседуя со своим наставником братом Одо.
Всем известно, что юная владелица замка Процинта неожиданно стала богатой.
У юной Амансульты, прозванной Кастеллоза, всегда в отчаянии воевавшей с соседями, вдруг появилось много золота. Она расширила свои земли и укрепила замок Процинта. Она выкупила из плена отца. Но золото Амансульты было нечисто. Об этом можно судить хотя бы по тому, что первое, что сделал барон Теодульф, вернувшийся наконец в свой родовой замок, – он подверг жестокому набегу деревеньки некоторых близких соседей, которые в его отсутствие пытались обижать его дочь, и даже попытался взять штурмом монастырь в Барре. К счастью, Господь обиделся и не дал удачи богохульнику – братия отстояла монастырь. От того великим гневом пылал единственный глаз барона, – правый глаз барон потерял в неволе. Вырвите дерзкому латинянину левый глаз, приказал тогда агарянам некто Маштуб, начальник Акры, державший барона Теодульфа в плену. Но тут же передумал: нет, не надо вырывать левый, вырвите латинянину правый глаз. Если когда-нибудь этого дерзкого и шумного латинянина действительно выкупят и он посмеет еще раз выступить в боевом строю против воинов Магомета, собственный щит будет затруднять ему обзор боя.
Золото Амансульты нечисто.
Нечисто всё окружение Амансульты.
Нечисты старинные книги, над которыми бессонно склоняется голова монаха из Барре Викентия. Целых два года после приступа болезни, овладевшей им на горе у верхних прудов, Ганелон, в назидание другим возможным ослушникам Амансульты, провел в тесном каменном закутке на втором этаже старой сторожевой башни замка Процинта. «Бедный Моньо, бедный Монашек, лучше бы ты умер, – без всякого сочувствия сказала Амансульта Ганелону, отправляя его в башню. – Ты нарушил мой запрет, ты поднялся без разрешения к верхним прудам. Я могла бы прямо сейчас отрубить тебе ступню и отправить доживать твою несчастную жизнь в отдаленную деревню, но прежде ты никогда не совершал подобных проступков, был послушен, поэтому я не буду сердиться на тебя. Ты просто сгниешь в каменном закутке, если я не захочу чего-нибудь другого».
За два года, проведенных во тьме и в сырости, Ганелон на ощупь изучил каждый камень, каждую доску, каждую щель своей темницы. Он ничего не видел во тьме, но многое слышал: плач осеннего дождя за стенами, свист зимнего ветра, веселое перестукивание апрельской капели, звон ручья, подмывающего башню, дальние раскаты грома, тонкий писк крыс, какие-то неопределенные шорохи.
Мучаясь бессонницей, он видел вдруг обнаженную Амансульту.
Но взгляд его искал не отметку дьявола под левой ее грудью, а саму грудь.
Перивлепт. Восхитительная. Конечно, так Ганелону подсказывал дьявол. И Ганелон неустанно читал молитвы на нескольких языках, зная, что Бога это не оскорбит, а ему придаст уверенности. В конце второго года, изучив все, что его окружало, Ганелон с помощью божьей сумел раздвинуть голыми руками дубовые доски пола – камень в стене башни выкрошился. Сплетя веревку из разодранной на полосы одежды, Ганелон спустился в нижнее помещение башни, сложил друг на друга сваленные там дрова и вновь аккуратно сдвинул над собой тяжелые дубовые доски.
В нижнем помещении башни царили тишина и пыль, а массивная дубовая дверь была надежно заперта снаружи. Обдумав свои возможности, Ганелон понял, что самому ему из башни не выйти и решил умереть здесь. Но прошло некоторое время, и он вдруг услышал крики над головой: стража хватилась узника. «Святой Леонард, покровитель узников, помог несчастному Ганелону!» – кричали одни. Другие в ярости возражали: «Этого нечестивого унес дьявол!»
«Бедный Моньо, бедный Монашек…» – так шепнула старая служанка Хильдегунда, однажды, через несколько дней после исчезновения Ганелона, поборовшая темный страх и заглянувшая в башню. «Бедный Моньо, бедный Монашек… – дрожащим голосом шепнула она во тьму, открыв тяжелую дверь. – Я не вижу тебя в темноте, но я знаю, я чувствую, что ты здесь. Господь научил меня помочь тебе, он не хочет твоей гибели, Ганелон. Я открыла дверь. Люди спят, нигде нет охраны. Выходи, бедный Моньо, и я снова запру за тобой дверь снаружи, чтобы ни один человек ни о чем таком не догадался. Люди не понимают, как ты мог уйти из запертого помещения, не открыв дверей, не пробив крыши или каменной стены, они думают, что тебя унес дьявол. Одна я догадываюсь, что ты спустился на первый этаж башни. Я не знаю, как ты это сделал, но верю, что ты это сделал. Не надо тебе больше прятаться, Ганелон. Беги. Тебя не раз спрашивал брат Одо. Он много раз приходил сюда и даже ходил вокруг башни, пока его не прогнали дружинники. Выходи из башни, Ганелон, и тропами, которые ты хорошо знаешь, иди в Барре. Там в Доме бессребреников тебя ждет брат Одо. Он всегда помнит о тебе. Он много раз пытался помочь тебе. А теперь он сможет наконец помочь тебе по-настоящему».
Два года, проведенных во тьме, многому научили Ганелона.
За два года, проведенных в башне Гонэ, он перебрал в голове все слышанное им когда-либо от Гийома-мельника, от служанок замка Процинта и от дружинников, от старой служанки Хильдегунды, а также от юной Амансульты и ее монаха-помощника из Барре. Иногда ночами он явственно слышал голос Викентия из Барре: «Я передам все тонкости логиков. Я приведу в должный порядок все доступные старинные труды. Я сохраню их дух, кропотливо заполню новыми знаниями каждую лакуну. Я дам комментарий ко всем темным местам. Я докажу, что ошибочно считать философов людьми, всегда расходящимися во мнениях. Их труд всегда свершается во славу Господа. И этот законченный свод я назову «Великим зерцалом». И пусть он отразит, как зеркало, весь мир с его божественными законами».
«Но настало ли время? – сомневалась Амансульта. – Хватит ли у тебя сил на такой огромный труд? В свое время сам мудрый Торкват изливал душу в бесчисленных жалобах, а ведь он был сильнее тебя. Куда бы ни обратил я свой взор, жаловался Торкват, повсюду я встречаю то ленивую косность, то завистливое недоброжелательство, а потому лишь напрасному оскорблению можно подвергнуть ученые божественные трактаты, предложив их диким человекоподобным чудищам скорее для надругательства, нежели для изучения».
«Но Торкват говорил это о варварах».
«А разве не варвары окружают нас сейчас?»
Чудом разума юная Амансульта считала груду старинных заплесневелых книг, извлеченных ею из подземных тайников Торквата вместе с нечистым золотом. Зная, что рано или поздно он сам погибнет, Торкват постарался укрыть книги под землей как можно надежнее. Да, думал Ганелон, Амансульта достигла многого. Золото и старинные книги, да. Но она забыла одну важную, может, главную вещь. Не дремлющий хитрый дьявол умеет не только портить погоду, приносить зло, мешать находящимся в супружестве исполнять их супружеские обязанности и совершать всякие другие козни, он, лукавый дьявол, прежде всего умеет смущать слабые человеческие умы. А чудо нельзя упрятать в тайник. Чудо, оно потому и чудо, что вспыхивает внезапно. Истинное чудо никогда не тьма, в которой вспыхивают разные светила, оно не радуга, перекидывающаяся над одинокой звездой; оно всегда утешение, ниспосланное свыше. А какое утешение могут нести старинные заплесневелые книги, извлеченные из тайных подземелий Торквата? Какое утешение может нести нечистое золото, многие годы таившееся под землей? Как можно идти прямо в руки дьявола и не яриться на его подлые козни? Как можно не помнить о рвении Моисея, который в один день истребил двадцать тысяч язычников? Как можно забыть усердие первосвященника Финееса, который одним ударом копья пронизывал множество иудеев и моавитян?
Меч и огонь.
Во имя Господа.
Разве не об этом каждодневно и неустанно вопиет, обращаясь к густой толпе, святой блаженный отец Доминик, пришедший в Лангедок из северной Кастилии?
Блаженный отец Доминик беден. Он низколоб, у него длинное некрасивое лицо, но над его горбатым носом всегда священным гневом пылают черные, как угли, глаза. Он никогда не улыбается, он никогда не ест мяса, питаясь только вином и рыбой, а на его узкой желтой щеке виден чудесный знак – крошечный крест, не вырезанный и не выжженный, а появившийся однажды сам по себе.
Блаженный отец Доминик неутомим. Сегодня он проповедует в обители святого Ремигия, завтра его потрепанные сандалии взметают желтую пыль на Аппской дороге. Сегодня он проводит ночь в тихом Пруле близ Каркассона, там, где крошечное аббатство дает приют ему самому и его многочисленным ученикам, а завтра поучает смиренную братию в Доме бессребреников в Барре.
Ничуть не смущаясь, входит отец Доминик в гнезда еретиков.
Он грозен. Он неустанно, он неистово напоминает верующим о том, что дьявол, как нигде, любит селиться именно в наших сердцах. Лишь изгнав дьявола из собственного сердца, человек начинает преодолевать ничтожество, в коем он рождается. Лишь очистив собственные сердца, жестоко разгромив все лживые гнезда ереси, зародившиеся вокруг, можно по-настоящему обращать неукротимые взоры на Восток, учит блаженный отец Доминик. Сейчас не земли сарацинов, не края неверных, не воины Магомета, а лежащие вокруг нас Нарбонна и Монпелье, Безье и Альба, Ним и Тулуза – вот настоящие дьявольские гнезда, где настоящие еретики, слуги дьявола, распинают истинную веру. Там постоянно множащиеся тряпичники и тиссераны не смущаются унижать Святую римскую церковь. Там впавший в нечистую гордыню граф Раймонд Тулузский не желает возвращать Святой римской церкви награбленное им чужое добро. Ведь разве не грабеж утаивать для себя церковную десятину? И разве известная, но нечистая семья Дюфор, свободно вхожая в замки графа Тулузского, нагло не кичится своим безверием? И разве богохульники сеньоры Тоненксы, давно забывшие путь к исповедальне, не гордятся открыто тем, что беседуют с дьяволом в течение четырех поколений?
