И тут меня подтолкнули в спину, да так сильно, что я полетел с крыльца и, криво махнув руками, свалился прямехонько в ту самую грязь, о которой только что размышлял с такой безнадежностью. Мой мундир оказался в большой беде, и особенно правый локоть, о который я при падении невольно оперся.
Лежа в этом неудобном положении, я взглянул вверх, на виновника моего падения, и почти не был удивлен, узрев перед собой того самого человека, которого приметил еще в церкви. Спереди он выглядел еще более внушительно, чем сзади. Если главным украшением его тылов являлся крепкий загривок с наметкой обер-офицерской складки, пристойно наползающей на воротник, то фронт его обладал превосходнейшим элементом декора в виде весьма примечательного носа. Нос этот был мясист, осанист и расцвечен многоразличными оттенками красного, розового, фиолетового и телесного – словом, по гамме красок он приближался к закату над Финским заливом.
Увидев, в каком положении я, по его милости, очутился, владелец закатного носа вскричал:
– Простите великодушно! Я вас, кажется, уронил?
Не расположенный к добродушному обмену шутливыми репликами, я, оставаясь в прежнем положении, сказал:
– Да, вы; и я буду весьма признателен, если вы также уроните ко мне мою трость, потому что мне без нее затруднительно будет ходить.
– Глупости! – обрезал он и в два прыжка соскочил с крыльца. По бесшабашности этого движения я вдруг признал в нем отставника, причем вышедшего со службы в небольшом чине. Таковые до старости сохраняют в ухватках нечто подпоручичье.
Перед моими глазами явилась протянутая ко мне рука.
– Хватайтесь! – возгласил мой невольный обидчик. – Я вас вытащу, дружище!
В этот же миг и ни секундой позднее, когда я барахтался в грязи, а верзила-отставник своей усердной помощью только способствовал тому, что я падал обратно, по дорожке прошли девицы из церковного хора, и в одной я все же разглядел ученицу музыкального училища, и при том ту, что всегда мною выделялась из числа прочих – за кругленький носик и смешные глаза. Она была похожа на обертку от конфеты.
Страдая от своего униженного положения, я постарался поскорей подняться на ноги. Однако раненое колено возобладало над прочими членами, я неловко повернулся, потерял равновесие, махнул руками и случайно ударил моего отставника прямо в нос!
Теплая кровь обильно потекла из его ноздрей, довершая гибель моего мундира.
– Ах, вы так?.. – прошептал он, сжимая кулак и медленно опуская его на мою голову.
Я взвыл и, вцепившись в его воротник с обеих сторон, покатился с ним по грязи. Вряд ли это обстоятельство послужило нам обоим к украшению в глазах благочестивых девиц, которые поспешно удалялись.
Наконец я разжал хватку, мы расцепились и оба сели на земле, с усилием переводя дух.
Он заговорил первым.
– Что это на вас накатило, а? – спросил он, глядя на меня сбоку не без подозрительности.
Должно быть, я представлял собою жалкое зрелище, потому что на физиономии моего противника вдруг появилось выражение глубочайшего сострадания, и он поинтересовался:
– Небось долго пробыли на Варуссе?
Я молчал, досадуя на него, а еще больше – на себя.
– Это дело понятное, – продолжал он, – да и кому пришло на ум помещать военный госпиталь на таком перекрестке, меж двух цветников? Тут и более сильные умы повредятся, а уж наш брат военный… – Он махнул подбородком в сторону удалявшихся девиц. – Куда разумнее было бы построить госпиталь окнами на богадельню: и телесам спокойней, и для души полезнее… Здешние архитекторы – все со странностями, каждый только к тому стремится, чтобы себя явить в наиболее развернутом виде. А нет чтобы о людях подумать!..
Он помолчал и вдруг обратил ко мне неожиданный вопрос:
– Вот, к примеру, вы знаете, кто ваш госпиталь проектировал? Не знаете! А поинтересовались бы прежде, чем ложиться. Нельзя же к выбору места относиться так беспечно, это ведь здоровье. Я вот загодя в справочнике нашел все сведения и в свое время наотрез отказался. Нарочно в Москву ездил! Здешний доктор от злости меня чуть не съел, как узнал все в деталях. Напрасно смеетесь, – прибавил он, видя, что я, невзирая на мое печальное и нелепое положение, поневоле развеселился. – Я его спрашиваю, доктора: “Вы хоть знаете, какой архитектор к вашему госпиталю руку приложил?” А он как вопьется зубами в стетоскоп (точно говорю, следы потом остались!) и как зарычит. “Вы, – рычит, – господин Кокошкин (это моя фамилия), – вы чудовище невежества и предрассудков! Да хоть бы и сам граф Дракула проект начертал – не коробка здания лечит, а врачи”. – “Нет, – говорю ему спокойно (потому что я человек спокойный), – согласно народной мудрости, до́ма и стены помогают. Ну а эти стены возвел, с позволения сказать, коллекционер жуков и бабочек. Вы ведь не знали? Эта подробность для вас ведь осталась в тени и безвестности? (Он, заметьте, молчит!) Господин Рындин, строитель здешний, все свое свободное время отводил ловле этих невинных насекомых, которых он преследовал, захватывал, насаживал на иголки и помещал под стекло. Как хотите, у меня доверия к такому человеку нет, и не верю я, чтобы из его рук вышло что-нибудь путное”.
– А что же врач? – невольно поддался я любопытству.
– Назвал меня в ругательном смысле – сейчас уже не вспомню в точности как – и ушел. А я поехал в Москву, поскольку страдал от камня в желчном пузыре. Там и вылечился.
Он помолчал, а затем повернулся ко мне с широкой, добродушной улыбкой:
– Обопритесь теперь о мою руку. Все-таки пора нам с вами, я думаю, расстаться с сими гостеприимными грязями и основательно почиститься.
С этим он встал и приблизился ко мне. Я схватился за протянутый ко мне локоть и, морщась от боли в колене, кое-как поднялся. Вместе мы вернулись к крыльцу и забрали мою трость, так что в конце концов я обрел привычное мне положение.
– А я ведь вовсе не хотел вас толкать, – сказал вдруг г-н Кокошкин с обезоруживающей простотой. – Это случайно вышло. Меня ведь самого толкнули.
Кровь опять капнула у него из носа. Он утер ее клетчатым платком, свернул его колбаской и засунул в ноздрю.
– Я вам предлагаю сейчас отправиться ко мне, – сказал он. – Я угостил бы вас чаем, а то и ромом, если изволите. В госпитале небось рому не позволяют? Это все умерщвленные жуки и бабочки, точно вам говорю. Если бы Рындин отдавал досуги охоте на львов, все в госпитале было бы – и ром, и трубочное зелье. Ну а при теперешнем раскладе – ничего крепче разбавленного кефира.
Я вынужден был признать его правоту и, не видя для себя иной возможности возвратиться в госпиталь в приличном виде, последовал за моим новым знакомцем.
Петр Андреевич Кокошкин жил на Петроградской, за несколько домов от Храма с грошиками, в доме, выстроенном архитектором самых мужественных и пристойных наклонностей. Начертив несколько проектов, блещущих не столько оригинальностью, сколько основательностью, он женился на дочери миллионщика, купил яхту и отбыл жительствовать с обеими в Крым, где и скончал свои дни.
Нас впустило в квартиру двухметроворостое существо, могучие телеса коего были упакованы в синий рабочий комбинезон, замечательной прочности и твердости, с нашивкой космической службы на рукаве. Нашивка эта, впрочем, имела более историческое значение, нежели актуальное, и указывала на происхождение комбинезона, но не на род занятий его владельца.
Называя существо Антигоной, Петр Андреевич строгим голосом приказал пустить в ванной горячую воду и немедленно запускать стирательный агрегат. Антигона пыталась возражать против последнего распоряжения, указывая (очевидно, не без оснований) на обыкновение агрегата безвозвратно пережевывать вверенные ему предметы, но Кокошкин прикрикнул на прислугу, присовокупив к “Антигоне” наименование “строптивой бабы”, и Антигона покорилась.
– В других домах все приказания исполняются беспрекословно, а у меня в дому – что ни домашнее дело, то укрощение калибана, – посетовал Кокошкин, впрочем, с весьма самодовольным видом. – Супруга моя, видите ли, в отъезде: навещает родню в Калуге. Так что теперь здесь временно распоряжается Антигона. Оно и к лучшему: моя супруга – дама чувствительная и вместе с тем весьма строгая, ее наш с вами вид непременно бы огорчил.
Он предоставил мне первому смыть с себя последствия неприятного происшествия. Когда я вышел, облаченный в хозяйский халат, меня ожидали стакан рома и свежие газеты, так что я мог насладиться отдыхом, покуда хозяин мой, в свою череду, приводил себя в порядок.
Кокошкин явился в полосатой пижаме и занял кресло напротив моего.
Я отложил газету, в которой не было ровным счетом ничего любопытного.
– А что, – сказал Кокошкин, – вы из вашего окна много надзираете за здешними молодыми особами?
Почему-то он упорно возвращался к этой теме, но спрошено было с таким простодушным доброжелательством, что я не нашел в себе силы сердиться и признал правоту моего собеседника.
