Запавшая в голову идея постепенно начала обретать форму небольшой легенды. В ней слово «бай» стало дошедшим до нас из глубокой-преглубокой старины остатком прапраязыка — одним из самых первых слов, которые появлялись у древнего человека. Им первобытные люди обозначали нечто неведомое и страшное. Борис, правда, где-то читал, что страшилка о бабае появилась на Руси во времена татарского ига, и что под этим именем был вполне конкретный персонаж из татарского ханства, но в эту версию он слабо верил. В том далеком, почти позабытом детстве, когда бабушка стращала его бабаем, ему слышался в ее голосе мистический окрас. Так могут говорить только о сверхъестественных существах, страшных и всесильных, вроде вездесущих духов. И, с другой стороны, именно недоверие к этой «татарской» версии раззадорило Бориса сочинить историю о бае, как о самом первом духе, которого придумали люди, о поверье, которое зародилось у древнего человека вместе с появлением у него самых-самых первых слов.
«Что такое «Бай»? — набрасывал в черновиках Борис. — Поначалу это был непроизвольный вскрик человека — вскрик особый, который вызывался ужасом — ужасом перед чем-то непонятным, неведомым и неясным. В нем были страх, оцепенение и безысходность. Это не было криком ужаса от встречи с обычным зверем, поскольку, если от обычного зверя можно было найти защиту, но от этого чего-то — нет. С веками с ним происходило то же, что и со всеми другими первочеловеческими вскриками, превращающимися в слова. «Ба-ай!» — непроизвольно вскрикивали одни люди, когда в черной ночи им мерещилось это страшное существо. «Бай!» — вторили им другие, встревоженные испугом первых. Так непроизвольный возглас из крика превращался в слово. Он переставал быть просто вскриком, им уже называли. Им называли неведомого Духа — Духа черной ночи. Бай был самым первым сверхъестественным существом, который был придуман человеком — прапрадедушкой всех кощеев, домовых, леших».
Но тогда Борис так и не досочинил эту легенду. Не выходила у него одна самая важная, на его взгляд, связка — как с этим злым духом могла быть увязана сладкая колыбельная «бай-бай»? У него была глубокая внутренняя уверенность в том, что эта связка должна существовать и что без нее образ Бая не будет целостным и законченным. Однако все его попытки найти эту связь оказались безуспешными. Побившись в них, Борис забросил свою идею и вскоре совсем даже забыл о ней.
И вот она таким странным, невероятно странным образом, всплыла в его памяти. Бай вдруг увиделся ему точь-в-точь таким, каким он когда-то им самим придумывался — тем самым духом, который создавался в сознании людей, только-только выходящих из животного мира.
Совпадение ли это, или в этом скрыто что-то другое?
С этим вопросом Бориса вдруг почувствовал, что к нему подкатывает дыхание парализующего ужаса, будто он опять нечаянно касался какой-то жуткой тайны.
«Нет-нет! Надо пойти в библиотеку, — погнал эти мысли Борис, — Надо отвлечься? Надо пойти… Надо бы пойти…».
Однако он не тронулся с места. Его теперь все больше и больше начал занимать Бэрб.
Плутон обращается вокруг Солнца за 247 земных лет, поэтому никому из землян не довелось наблюдать на нем смену времен года. Впрочем, и эти времена имеют только календарный характер. Солнечный диск, в сорок раз меньший в диаметре, чем на Земле, не в состоянии внести различия в плутонианскую зиму и плутонианское лето. Все разнообразие, каким он может наполнить жизнь поселенцев, связано только со сменой дня и ночи. Но и эта смена длится дольше, чем на Земле — 6 земных суток, да и день на Плутоне по земным меркам с трудом походит на день. Солнце на Плутоне напоминает очень большую и яркую звезду. Его свет не затмевает свет других звезд, хотя и не теряется в их россыпи. От других звезд Солнце отличается только тем, что оно всё же освещает. Оно царит на небосводе, напоминая всему окружающему, что именно оно является хозяином планеты. На людей, впервые прибывших с Земли и не привыкших видеть, чтобы какая-либо звезда могла рассеивать тьму, это производит потрясающее впечатление. Когда Солнце появляется из-за горизонта, ночь постепенно заменяется серебряными дневными сумерками. Полупрозрачные минералы, повсюду выходящие на поверхность, аккумулируют в себе скудные лучи Солнца, наполняясь чуть заметным матовым свечением. Многочисленные сколы на их поверхностях дополняют это свечение крохотными блестками. Ребристые пики высоких остроконечных гор оказываются сплошь усыпанными такими серебристыми огоньками и в плутонианских полусумерках на фоне черного небосвода кажутся подсвеченными изнутри. Затененные же поверхности темнеют повсюду обширными свинцовыми пространствами. Слабых серебряных отсветов не хватает, чтобы растворить в них черноту.
— А все-таки не достает здесь Солнца, — проговорил Дар.
Бэрб пожал плечами, оглянувшись на сияющую у горизонта небольшую яркую точку.
— Я не в том смысле. — Дар перехватил его взгляд. — Слишком маленькое оно, не чувствуется в нем Солнца. А без него планета не кажется планетой. Мы словно на большом небесном теле, свободно блуждающем по вселенной.
Они вышли из павильона и отправились на прогулку по окрестностям. Легкими летящими прыжками они двигались по неровной поверхности. Вдали, почти у самого горизонта, серебрились пирамидальные вершины. Пирамиды Плутона — еще нераскрытая загадка этой планеты. Эти природные образования имеют удивительно правильные формы и внешне они даже похожи на земные египетские пирамиды. Даже высоты их примерно одинаковы. Одинаков и их возраст. Первые поселенцы на Плутоне даже сочинили изящную романтическую гипотезу-легенду, согласно которой их построили инопланетяне из другой звездной системы, когда-то проследовавшие мимо солнечной системы. Будто инопланетяне сделали здесь, на самой крайней планете, остановку и скопировали земные пирамиды, оставив их в качестве сюрприза потомкам древних египтян как знак о самих себе.
— А тебе не приходила в голову мысль, что на Плутоне как бы уже другой мир? — спросил Дар. — Даже символический металл другой: там — золото, здесь — свинец. Там — тепло, здесь — холод. И спутник не светится, как Луна на Земле.
Они остановились и посмотрели наверх. Прямо над их головами, на яркой россыпи Млечного пути чернел большой круг. Это был Харон — планета-спутник Плутона. Сам Харон был всего лишь в пять раз меньше Плутона и в двадцать раз ближе, чем Луна к Земле, поэтому его непривычно большое черное пятно на небосводе производило угнетающее впечатление.
— Поверишь ли, — сказал Дар, глядя на Харон, — мне однажды подумалось, что это не естественный спутник. Его, так же как и пирамиды, оставили здесь пришельцы.
Бэрб с удивлением посмотрел на Харон.
«Странная мысль, — подумал он, — но что-то в ней есть. Этот спутник иногда и в самом деле кажется необычным».
— Как хочется побыстрее на Солнце, — сказал Дар. — Завидую тебе, ты уже через неделю отправишься туда.
У Бэрба шевельнулся в груди тяжелый комок. Неясное чувство преследовало его в последние дни. Он словно видел на Даре какую-то недобрую печать. Это ощущение всплывало каждый раз, когда Дар заговаривал о Солнце и Юнне.
— Зачем тебе спешить? — сказал он Дару. — Там опасно. Я бы тоже не поехал. Мне здесь больше нравится.
— Ты просто не бывал на Солнце, — мечтательно протянул Дар. — Там Юнна.
Бэрб сник.
— Ты просто не поэт! — воскликнул Дар. Он не заметил перемену в Бэрбе. — Там такая необузданность! Такая страсть!
Бэрб помрачнел. Не поэт он… Но будь он поэтом, воспевал бы иное: здешний вселенский сумрак, холодный свинец Плутона, даже эту тень Харона… Это его, Бэрба, мир. Нигде больше он не чувствовал себя так же естественно и спокойно.
— А что здесь? — продолжал Дар. — Мрачный Харон?!..
«Не только Харон! — подумал Бэрб. — Здесь простор. В этом ты прав: здесь ощущаешь себя будто на вольно блуждающем небесном теле. Солнце далеко, и, кажется, надо только посильнее оттолкнуться от поверхности планеты, и ты в свободном межгалактическом пространстве. Ничто тебя никуда не притягивает, ничто не связывает. Ты абсолютно свободен».
Бэрбу вспомнились его мальчишеские фантазии — вырваться в черный космос, превратиться в серебристую россыпь и начать стремительно расти, превращаясь в огромное-преогромное существо, поглощая неизмеримые просторы, вбирая в себя громадные звездные скопления, простирая руки на бесконечные расстояния…
Ведь в космонавтику его тоже привела романтика. Но это была совсем другая романтика — романтика далекого холодного космического величия. В его мечтаниях еще не было присущего теперь неясного сумрака. Будучи студентом, он грезил далекими галактиками, пылевидными туманностями, квазарами, пульсарами, черными дырами.
