пробившего его озноба. Поплотнее укутался в свое любимое старое одеяло, шитое еще матушкиными руками, перевернулся на другой бок и прикрыл глаза. Да, еще полгода назад!.. А вот с недавних пор он мог себе позволить побездельничать в постели недельку-другую, так как умудрился буквально на пустом месте найти дополнительный приработок. Всего-то и делов, что по сторонам поглядывать да что надо в память откладывать. Ну и братьев немного погонять для пользы дела, а денежка за это куда как увесистая капнула. Даже отец столько не зарабатывает, а вот он запросто! Малышню одели-обули во все новое (и себя тоже не забыл), кой-какой припас на зиму устроили, да и отложить немного удалось. И после всего этого – ну разве ж он не молодец? Тятя так и сказал при всех – мол, горжусь таким сыном, настоящим мужиком вырос!
За окошком внезапно раздался раскатистый рев, заставивший больного чуть ли не подпрыгнуть. А затем – страдальчески сморщиться и подтянуть одеяло повыше. Так, чтобы оно прикрывало уши и хотя бы немного заглушало громкие песни в очередной раз «принявшего пять капель» певца.
Вот всем хороша была их улица, и соседи подобрались очень даже ничего. Все, кроме одного – Фимка-амбал, зарабатывающий на жизнь катанием квадратного и перетаскиванием круглого (в составе крупной артели грузчиков, трудящихся исключительно на оружейной фабрике), страсть как любил по пьяному делу исполнить пару песен. Вернее сказать, пару десятков, причем во всю ширь и мощь своей далеко не маленькой глотки. Длился этот концерт, как правило, не больше часа-двух и в принципе был вполне терпимым – теми, кто жил двора этак за два-три от непризнанного певческого таланта. Да что там, настоящего талантища! Все же хайлать так громко и долго не каждому дано, а Фимка ни единого разу даже и не охрип, как бы об этом ни мечтали все его «благодарные» слушатели. Да. Так вот – те, кто имел несчастье наслаждаться оглушающими руладами в пределах саженей этак пяти-шести, на правах ближайших соседей «наслаждались» народным творчеством на всю катушку – вплоть до дребезжания стекол и подвывания расчувствовавшихся собак. Урезонить певца-любителя даже и не пытались, ибо при его внешних данных, более подходящих для совершения богатырских подвигов, любое махание руками было абсолютно бесперспективно.
– Быва-али дни веселыя, гуля-ал я молодец! Не зна-ал тоски-кручинушки, как вольный у-удале-эц!..
Даже засунув голову под подушку, Гурьян был вынужден наслаждаться ревом изрядно подвыпившего детины – для глубокого и сильного баса фабричного грузчика какая-то там кучка перьев, даже и обтянутая толстой ситцевой наволочкой, помехой не была. Если уж ему и стены не мешали… Тем удивительнее была резко наступившая тишина и покой – это оказалось настолько непривычно и так здорово, что даже кашель куда-то пропал. Следующей неожиданностью стал брат, вихрем ворвавшийся в дом и прямо с порога выпаливший:
– Гуря, там тебя ищут!
– Кто?
– Ну такой… Строгий такой, важный – как у Фимки спросил, где мы живем, так тот аж подавился. Потом тихо так ответил и сразу в дом – шмыг! Сам. Представляешь?!
Старшенький честно попытался это сделать, но так и не смог – попросту отказало воображение. Уж как только ни пытались усовестить, уговорить или даже заставить народного певца молчать, ничего не помогало – ни взывания к совести, ни просьбы, ни даже откровенный мат. Да что там ругань, даже тяжеленная оглобля по хребтине была бесполезна. Вообще все было бесполезно – любые крики и увещевания Ефим попросту пропускал мимо ушей, а деревянную анестезию надо было еще суметь применить. В смысле, остаться целым и невредимым после применения. Ухитрившись при этом не только подобраться поближе и от всей души приласкать непризнанное певческое дарование, но и вовремя удалиться, заботясь о собственном хорошем самочувствии.
Входная дверь снова знакомо скрипнула и впустила в горницу поток студеного воздуха вместе с запахом зимней свежести. А с ней на пороге объявился нежданный, но очень дорогой гость, поработавший заодно и быстродействующим лекарством – еще недавно покашливающий и мерзнущий, парень на диво быстро позабыл о своем плохом самочувствии. Полетело на подушку одеяло, руки словно сами собой чуток подтянули штаны, а пол обласкал ступни приятным холодком.
– Я… Я сейчас, вашсиясь!
Быстро прошлепав в дальний угол, Гурьян повозился там немного и так же торопливо вернулся обратно, неся на вытянутых руках маленький сверток. Повозился, пальцами и зубами развязывая тугие узелки, и, не раскрывая до конца, осторожно протянул вперед.
– Вот.
Небрежно приняв и взвесив на руке изрядно помятую и замусоленную стопку фотокарточек, работодатель довольно кивнул. Затем осмотрелся, неспешно расстегнул пальто, снял шапку и искоса глянул на притихших детей.
– Смотрю, тебе нездоровится?
– Да это я так, вашсиясь, ленюся помалёху.
– Понятно.
Гость жестом фокусника перекатил между пальцами серебряный рубль, убедился, что его все заметили, и легким движением кисти отправил металлический кругляш на колени к маленькой хозяйке.
– Неподалеку отсюда я заметил хлебную лавку. Наверняка там найдется что-то вкусное?..
Гурьян намек понял с первого раза:
– Ванька, Любка, ну-ка живой ногой, за сдобой к чаю!
Сестра быстро поставила чугунок с водой в печку и чуть замешкалась. С опаской поглядывая на молодого мужчину, бочком-бочком подобралась поближе к старшему брату, скорчила умильную рожицу и просительно заглянула в глаза. Шепнула что-то на ухо, еще раз, получила разрешающий кивок и уточнение:
– На всех.
Дождавшись, пока они останутся одни, фабрикант устроился поудобнее за низеньким массивным столом, выложил перед собой блокнот с ручкой и приготовился записывать.
– Знач, так! Вот этот вот, заходит на почту раз в четыре недели, выходит всегда с большим таким пакетом в руках. Потом пакет выбрасывает – я как-то подобрал, обычная бумага, без штемпелёв всяких. Этот вообще никуда не ходит, на работу да с работы. И этот тоже. А вот мордатый – раза три приходил к тому самому господину, за которым указано присматривать особо…
Когда вернулась нагруженная хлебобулочной продукцией малышня, старший брат как раз заканчивал жаловаться на последнюю фотокарточку, вернее, на того, кто на ней изображен:
– Каждый раз, как в тот дом идет, постоянно оглядывается. И выходит – тоже по улице глазами шарит, вот. А минут через пять после него дама выходит, красивая такая – и в другую сторону, причем еще улыбается так, по-доброму. Пока все.
Гость дописал последнюю строчку и застыл в легкой задумчивости, не обращая внимания на детей, осторожно выкладывающих на стол свою добычу. Большая связка баранок, троица витых калачей, опять связка, только уже золотисто-коричневых сушек. И диво дивное, до сего дня не гостившее на столе ни единого разу, – золотистый «кирпич» ситного хлеба [6]. Вкусного и при
