«Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь, Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами».
– Порядка нет? Порядка … О!
Он вспомнил популярные среди молодежи «порядок» и «порядка нет» – Элисабет и Анька постоянно употребляют, иногда даже вместо «да» и «нет». И подумал – а что? Сойдет. Сленг забудется. Порядок останется. На бумаге, во всяком случае.
– Сядь, Нестор.
Пассажи, затрагивающие биографию Владимира, Ярослав читал с особым интересом. Повествовательный стиль этих пассажей слегка отличался от остальной писанины. Закончив, Ярослав посмотрел на Нестора.
– Где это ты про Владимира столько накопал? В болонской библиотеке?
Нестор покраснел, помялся, и сказал, —
– Продиктовали мне. Частично.
– Кто?!
– Нашелся один знающий старикан, из тех времен. Все помнит. Не все правильно, поправлять многое пришлось, но, в общем, занятный рассказ вышел.
– Что за старикан?
– В этом … хмм … неподалеку от Веденца … Эквило, кажется.
Ярослав задумался. Провидение? Наверное. Даже если…
– А как ты туда попал?
Нестор снова помялся и сказал, —
– Привезли меня туда. По его просьбе.
Ярослав помолчал немного, а затем спросил напрямик, —
– Старикана случайно не Базилио зовут ли?
– Точно, Базилио, – удивился Нестор. – А откуда, князь, тебе это известно?
Вот кто на самом деле великий человек – Александр, подумал Ярослав. Вот кому нужно хвалы петь, о ком пряди сочинять. Вот это человек. Никакого шуму, суеты, свердомахания, заносчивости – скромный, скрывается, а дело делает как никто другой. Не то что Гостемил.
– Триста гривен, стало быть, я тебе должен, Нестор?
– Да, князь.
Ярослав взял чистую хартию и написал грамоту казначею на тысячу гривен.
– Это тебе плата вперед, Нестор. Понадобятся исправления, дополнения, да и продолжать надо. Но потрудился ты хорошо, я тобою доволен. Зайдешь в Десятинную, передашь свитки митрополиту, скажешь, чтобы писцы непременно сегодня же занялись, пусть сделают … хмм … три дюжины копий, для начала. И чтобы без клякс, и поразборчивей.
***
О том, что он все-таки получил послание Хелье, написанное тайнописью, Ярослав сигтунцу не сказал. Об участии Хелье в сражении Ингегерд, даже пристыженная, так и не поведала мужу. И тем не менее князь пожаловал исполнителю эйгор неподалеку от Киева. Хелье объехал владение, созвал старейшин местности, со свойственной ему практичностью осведомился о доходах и дани, получил десятину на полгода вперед, и вернулся в Киев. Сельская жизнь совершенно ему не подходила.
Май выдался теплый, и Хелье, встававший раньше Орвокки, которая по мере усугубления беременности становилась все более сонливой, каждое утро проводил в саду перед домом. Как-то раз к нему присоединился Гостемил. Раны зажили, но левой рукой он двигал с трудом.
– Что это ты там рассматриваешь? – спросил он, потягиваясь, с наслаждением вдыхая утренний воздух.
Хелье поспешно спрятал голубую ленту в калиту.
– Сувенир, – отметил Гостемил. – Что-то в сувенирах есть от язычества, наверное. Это, наверное, не хорошо и не плохо. А просто есть.
***
Самый популярный в Житомире крог назывался «Груша». Глупое название, без выдумки, но – «Пойдем сегодня вечером в „Грушу“?» – часто произносимая житомирской молодежью фраза. Глупые названия легко запоминаются. Интерьер «Груши» скопирован был с киевских крогов. Раз в неделю заезжали киевские гусляры. Один раз хозяйка, именем Анхвиса, разговорившись с проезжим италийцем, заинтересовалась возможностью пригласить на несколько вечеров венецианского трубадура. Следовало списаться с одним из них, а также найти в городе подходящего толмача. Чтобы оправдать расходы, хозяйка решила, что будет брать плату за вход. Занятая расчетами, она даже не заметила, как к ее столу присела с недовольным видом ее дочь, Астрар, с выпирающим пузом.
– Ох! Ты меня напугала! Целый год тебя не было, и вдруг … Что это?! – удивилась хозяйка, показывая пальцем на пузо.
– А как ты думаешь, мать, что это? Ну, начинай орать. Начинай, начинай.
– Зачем мне на тебя орать? Ты меня с собою перепутала. Ты замужем?
– Нет.
Анхвиса подперла подбородок кулаком и мрачно поглядела на дочь.
– От кого ж ты это прижила? – спросила она.
– Не твое дело. Я у тебя поживу какое-то время.
– Пока не родишь. А чадо мне отдашь.
– Нет, чадо я тебе не отдам. Сама буду растить.
– Чадо – не укроп. Впрочем, ты и укроп-то растить не умеешь.
– Пожрать не найдется ли, мать? Ужасно жрать хочу.
Мать и дочь, поругиваясь, переместили от печи на стол закуски и стали насыщаться, делая похожие движения. Обе заметно добрели по мере поглощения пищи.
– Ну так все-таки, скажи мне, кто он, как зовут? Бросил он тебя?
– Я сама ушла. Старый он и вредный.
– Старый?
– Твоего возраста примерно.
– А какой у меня возраст?
– Не помню. Лет пятьдесят-шестьдесят.
– Сволочь ты, змея подколодная. Мне сорок четыре года.
– А, да? Я думала, что больше. Выглядишь старо.
– Кто он?
– Да так … Болярин один…
– Болярин? Ну, тогда дело пропащее. Болярина ты жениться на себе не заставишь.
– Он предлагал.
– Не ври.
– Не хочешь – не верь. Мне-то что.
– Он тебя любит? Эка дура…
– Не знаю.
– Что-то ты врешь, по-моему. С чего это болярин захотел бы на тебе жениться?
– На тебе ведь тоже чуть не женился один. Правда, было это давно, да и врешь ты, наверное.
– Не груби матери!
– Не ори. Он меня слезно умолял выйти за него замуж. На коленях стоял один раз. Дорогие подарки все время делал.
– И жену свою, наверное, зарезал, ради тебя.
– Может быть. Не знаю.
– Зачем же ты ему отказала?
– А я сама себе хозяйка потому что. Что хочу, то и делаю. И дочка у него есть, сука страшнейшая, гадина, глаза б мои не глядели. Из-за дочки все и расстроилось.
– Не думаю. Как зовут болярина-то? Киевский болярин?
– С киевским я бы осталась. Нет, не киевский. С севера он. Не помню – из Мурома вроде.
– Ага. А живет в Киеве?
– Пока в Киеве.
– Вдовец?
– Не знаю.
– Как все-таки звать-то его?
– Гостемил.
У Анхвисы округлились глаза.
– Гостемил?
– Да.
– Из рода Моровичей?
– Э … Может и из них. Не знаю. А что?
– Дура ты, Астрар. Неимоверная дура. Непроходимая.
– Ну и подумаешь. Пусть я буду дура. Соленого ничего нет? Ужасно хочется.
***
Никто не знал на самом деле, чего стоило Казимиру превращение из бесшабашного юноши в польского правителя – кроме его жены. Мария, увидев, в каком состоянии вернулся Казимир от матери, рыдающей над трупом Бьярке, уложила его в постель, отдала несколько приказаний слугам, и заперла дверь спальни на все засовы. Казимира рвало, обдавало жаром, било ознобом, он с трудом дышал, из горла вылетали страшные булькающие звуки, шла носом кровь. Мария отпаивала его куриным отваром, помогала ему ходить в умывальную и в нужник, сама, ночью, выносила отхожие лохани и чаны, сама меняла ему рубахи и белье, говорила с ним ласково, как с ребенком – в общем, была и матерью, и нянькой, и сиделкой, и любовницей одновременно. Через четыре дня Казимиру стало лучше. На пятый день он снова мог появляться на публике. И вскоре выступил в поход.
