— Догони ее, дай серебряную монету, — приказал я Микалу, когда за этой бабой закрылась дверь. — А то обо мне черте что подумают. Нам это надо?
— Не чертыхайтесь, сир, — с укоризной крикнул Микал уже из дверей. — Грех это.
Вернулся он с большими простынями, одной из которых вытер меня почти насухо, а вторую выдал укрыть наготу.
Тут же ввалились в помещение кухонные мужики барона с новой порцией горячей воды, трехногим столиком, креслом, сидром и сыром. Все расставили по-быстрому и убрались с глаз долой.
Микал, раздевшись и добавив горячей воды, с криком наслаждения залез в бочку. В ту же воду, в которой до того мылся я.
— Что, хорошо? — спросил я его.
— Не то слово, сир. Как в раю. Эх, banyku бы сюда нормальную. Как в детстве, с паром, s venichkom.
Заедал я сидр сыром и смотрел, как Микал отдирает с себя грязь пучком рваного лыка. Тратить на себя губку он не посмел.
Потом принесли мне одежду. Не мою. Но моего размера. Цветов Неаполитанского королевства.
Белье — тонкого льна короткая рубаха-камиза и нечто вроде трусов-боксеров до середины икр с подвязкой над коленом, под названием «брэ».
Шоссы — чулки тонкого сукна. Одна штанина сине-желтая, разделенная по вертикали, другая — красная.
Пуфы вислые без наполнения, по цвету синие, в разрезах желтые, а гульфик красный, что меня отдельно повеселило.
Приталенный жакет на крючках от горла до пупка — ниже баска, но рукава еще привязные, и если их пришить, то назывался бы колет. Синего цвета, набитый паклей как ватник, с вертикальными швами.
На голову синий бархатный берет на красном околыше. Без перьев. Но крепления для пера есть.
Кое-где сукно побито молью, но если особо не приглядываться, то и не видно. Наверное, это остатки одеяний двора Рене Доброго сохраненные бережливым управляющим.
Оторвал от полотна две полосы на портянки. Вбил ноги в сапоги и одет. Остался только пояс со шпагой и кинжалом.
Тут и Микал из бочки вылез, вытерся простыней, затем облачился в такие же одежды, что и у меня. Разве что вместо берета снова у него длинный красный шаперон с оплечьем, понизу вырезанный треугольниками. И сразу он стал похож на карточного джокера, вызвав у меня этим улыбку.
Опоясался Микал своим ремнем с тесаком. Собрал свою старую одежду и вынес. Вернулся быстро. Глянул на столик и сказал.
— Вы, сир, особо на сыр не напирайте — скоро обедать будем.
— Ты куда свою одежду унес?
— В стирку. Вашу уже баронские прачки постирали — сохнет.
— Ладно, доедай сыр и пошли.
— Я есть не хочу, сир, но если вы приказываете? Вот сидра бы я выпил.
— Пей и рассказывай новости.
Вытерев капли сидра с уголков рта, Микал доложил.
— Вернулся сержант с баронским слугой. Они вроде барку наняли до Нанта. Отсюда до пристани четверть дня пути пешком. Так что, если вы прикажете, сир, то завтра выдвигаемся.
— А почему я могу не приказать? — понял я бровь.
— Ну, мало ли… — подмигнул он мне. — Чувствуете себя не готовым к дороге. Здоровье не позволяет… Или пока чепчик красный еще не смятый.
И смеется одними глазами.
— А кроме нас никто мыться не будет? — удивился я пустоте помещения.
— Кому было крайне необходимо омыть ту или иную часть тела, те уже обошлись ведром у конской поилки, — совершенно серьезно Микал мне это выдает. — Но большинство, особенно франки из Фуа, слишком суеверны: боятся от мытья заболеть. А инфант омылся еще с утра, до завтрака.
— Попил? Пошли, — дал я команду.
Вместо обычной мессы патер Дени (Денис, если по-русски, хотя по-французски Дениз — это женское имя) служил сегодня благодарственный молебен об избавлении нас от напастей. В общем, «да воскреснет Бог, и расточатся врази его».
И, не прерываясь, отбарабанил молебен о плавающих и путешествующих. Нас, сирых, значит.
Не пойти на такое мероприятие я не мог, хотя не очень-то и хотелось. Я ведь даже не атеист, скорее — агностик. Но отрываться от коллектива в церковных мероприятиях средневековья, это похлеще, чем манкировать в советское время партсобраниями в период сталинизма. Пошел и не пожалел.
Боже, какой великий актер пропал в этом старом и плюгавом провинциальном священнике. Какой голос! Мощный, богатый обертонами, заполняющий все пространство пристроенной к стене восьмиугольной капеллы с хорошей акустикой. Голос, проникающий во все углы, и отразившись там, возвращался и уязвлял, как казалось, самую душу.
Некоторые прихожанки обливались слезами умиления, и чувствовалось, что это им привычно.
С таким патером верилось, что Бог есть и что он нас любит. И что Бог есть сама Любовь. Душа стремилась вырваться из тлена своей оболочки и публично очиститься покаянием. Но это для меня было бы извращенным способом самоубийства. Внедрившись в тело юного принца, мне оставалось только всю оставшуюся жизнь лгать на исповеди. Для окружающих меня людей внедриться в человека может только бес. Даже Жанну д’Арк в этом веке сожгли, а у нее всего лишь были слуховые галлюцинации.
А театр одного актера все продолжался, и хотелось неистово бисировать, кричать «браво!» и не отпускать со сцены маэстро без комплимента. Но всему приходит конец, особенно прекрасному.
Откровенно говоря, я до дрожи боялся исповеди. Но патер всех нас причастил плоскими пресными облатками без нее. Попустил как плавающим и путешествующим.
После довольно скучного, но обильного обеда, все еще находясь под впечатлением мессы, прогуливаясь по двору замка неожиданно столкнулся с Иолантой.
Я сделал учтивый поклон и спросил.
— Дамуазель, не удовлетворите ли вы мое любопытство?
В ответ она сделала реверанс и кивнула головой, поощрительно похлопав ресницами.
— Почему вы носите одежду вилланки, а не платье, приличествующее дочери барона?
— Ваше Высочество вы когда-нибудь носили железный корсет, который на ребрах так стягивают шнурами, что невозможно дышать?
И не дождавшись ответа, продолжила.
— А мне приходится хлопотать тут по хозяйству, потому что дедушка везде не успевает на своей деревяшке. Вот и представьте меня на хозяйственном дворе в корсете и юбках на обручах. Много ли я успею? Сразу скажу: гораздо меньше, чем дедушка на протезе. К тому же, других благородным дам тут нет — некому меня за мое поведение осудить. Я полностью удовлетворила ваше любопытство, Ваше Высочество?
— Нет. У меня к вам будет еще просьба: не покажете ли вы мне укрепления замка?
— Охотно, Ваше Высочество, следуйте за мной.
— Иоланта, я же просил называть меня Франциском.
— Как прикажете, Ваше Высочество, — присела она в реверансе. — Для меня это честь.
