— Спасибо тебе, добрый человек. Ты мне жизнь спас. Не только жизнь — честь мою спас. Нельзя мне умирать пока мой кровник живой. А если я живой — значит, кровник мой мертвый будет. Будь мне другом. Братом мне будь. Меня зовут Дато Туташхиа.
– А меня… – начал его невольный собеседник – и в замешательстве умолк. В его голове разом возникло несколько имен. Не понимая, какое же из них принадлежит ему, путник испуганно вздрогнул: он и в самом деле толком не помнил, кто он такой и как его зовут. Молодой человек инстинктивно попытался уцепиться за какое–нибудь воспоминание – но те рвались, как гнилые веревки. Странник зажмурился: перед глазами суматошной метелью неясных образов и видений мелькнула смутно знакомая картина: шаткая металлическая ограда под ногами, звезды над головой, какая–то странная музыка, которая бесит, просто до исступления доводит, но и зовет. Шаг – и падение… Нить оборвалась. Почти тотчас же удалось уцепиться за другую, но тоже очень зримую: на несколько мгновений перед глазами мелькнула виденье тюремной решетки и неправдоподобно яркого кусочка неба, а в голове отчетливо прозвучал грозный бас старшего тюремного надзирателя одесского тюремного замка. Уж эту–то фамилию нипочем не забыть!.. Вот только причем здесь надзиратель? Вопрос так и остался без ответа.
Недовольный затянувшимся молчанием, горец нахмурил брови и взглянул на собеседника с какой–то сострадательной подозрительностью, да так, что незадачливый путник, боясь потерять и то малое, что пока ему доступно, поспешно выдохнул:
– Троцкий…
– А имя? – мягко улыбнулся Туташхиа, даже не подозревая, что невинным вопросом вновь поверг товарища в замешательство. – Не бывает мужчины без имени.
– Знаете, Дато, я, наверное, когда падал, головой ударился, вот и забыл, как меня кличут…
– Кличут — собак, а джигита – зовут. Если ты не помнишь, как тебя нарекли твои родители, я сам дам тебе имя, – решительно проговорил Туташхиа и ненадолго задумался. – Ты с голыми руками бросился один на троих, как отважный лев. Я буду звать тебя Львом.
– Ну, Лев так Лев, – охотно согласился новонареченный. Ему было над чем поразмыслить кроме имени, и каждая последующая мысль была страшнее предыдущей. И все они сходились в одной точке: он никак не мог сообразить, кто он такой. Воспоминания превратились в клубки змей – жалили при каждой попытке вытащить на свет Божий хоть одну дельную мыслишку. Ясно было только одно: воспоминания эти не могут принадлежать одному человеку. И от этого стало по–настоящему страшно. А от понимания, что не знает как поступить, как сжиться с осознанием этого факта – вдвойне.
– Я смотрю на тебя, брат, и вижу, что у тебя и самого не все хорошо, – проницательно заметил абрек и продолжил свою речь, преисполненную горделивым – кстати, совершенно искренним – пафосом: – Если у тебя беда – скажи, какая, я помогу. Денег нет – я дам тебе денег. Скажешь: отдай винтовку – отдам винтовку! Скажешь: отдай коня! Я тебе коня…
— «Ха! Нехорошо у меня! Да хреново у меня в превосходной степени! Где абреку разобраться, если я и сам понять не могу, что со мной творится!» – с тоской, перетекающей в черную меланхолию, подумал тот, кого теперь звали Львом.
Прерывая его внутренние стенания, вдруг настойчиво заурчал голодный желудок и парень неожиданно для самого себя, жалобно протянул:
– А пожрать, у тебя ничего нет? Со вчерашнего дня маковой росинки во рту не держал.
Сначала сказал, а потом сообразил, что в этом оба сидящих в его сознании человека единодушны.
Понимающе кивнув головой, Туташхиа развернулся, сделал несколько быстрых, но в то же время на удивление плавных шагов и бесшумно исчез в зарослях. Через несколько минут он вернулся на поляну, ведя с собой коня. Остановившись, абрек отвязал от задней луки седла бурку и переметную суму, раскинул накидку на земле и, выложив на нее кожаную флягу и несколько лепешек, подозвал нового знакомого.
— Я, конечно, очень извиняюсь, — еле слышно пробормотал Троцкий, нервно оглядываясь на валяющиеся неподалеку трупы, — но не могли бы вы объяснить, что же здесь произошло?
Однако пустой живот вновь громко напомнил о терзающем его голоде, и молодой человек, так и не дождавшись ответа, быстро схватил лепешку.
— Это люди Гогуа Чантурия, он хотел Нодари Цхададзе подарок на именины сделать, — равнодушно пожал плечами Туташхиа. — Я сюда на встречу с одним человеком приехал, а встретил этих шакалов.
— Я чего–то не понял, а причем здесь бандиты, подарки на именины и вы? — Троцкий от удивления на время забыл собственные страхи и даже привстал с бурки. — Я так понял, они вас убить хотели.
Абрек уже с интересом взглянул на товарища, и пока тот сосредоточенно жевал, принялся объяснять:
— Цхададзе – мой кровник. Он с моим братом Николози, торговые дела вел, а как не поделили они что–то между собой, Нодари моего брата убил и теперь прячется где–то. Чантурия – кунак Цхададзе. Он этих шакалов нанял, чтобы они меня к нему, к Гогуа, доставили. А если живым не дамся, чтоб убили и голову мою ему привезли. А уж мою голову Чантурия хотел Цхададзе на именины подарить, – все это Туташхиа рассказывал таким тоном, как если бы речь шла о простых и будничных делах, наподобие окота овец. – А ты, Лев, как тут оказался? Куда путь держишь?
Вопрос пришелся как нельзя некстати. А может, наоборот, потому как из туманного клубка воспоминаний удалось судорожно выхватить то, которое определенно относилось к этому моменту:
– Из Тифлиса иду. Я там… ну, с властями немного повздорил, пришлось, в чем одет был, в том и уходить. Так что сейчас до Батума, потом на пароход и в Одессу. У меня денег там немного в дело вложено, да и знакомые хорошие есть. На первую пору на помощь друзей полагаюсь, а там что–нибудь да придумаю. Только до Батума еще далеко, я устал да и есть хочется. Так что я пока до Коджора хочу дойти, там брегет свой продам, авось хватит денег, чтоб едой на дорогу разжиться.
— Я сейчас с тобой пойти не могу, дела закончить надо, — с некоторым сожалением протянул Туташхиа. — Но ты не бойся, я добро помню и тебя без помощи не оставлю. Как до Коджора доберешься, иди на улицу Гончарников, там Самсона Гогечиладзе спроси. Его дом тебе любой покажет. Самсону скажешь, что от меня и вот эту монету отдашь
Абрек протянул Троцкому серебряную монету с затейливой арабской вязью на аверсе.
— Самсон кунак мой, он тебя приютит, накормит, если надо спрятать — спрячет.
— Зачем мне прятаться? Я не хочу, — Троцкий отрицательно помотал головой и замахал руками. Как и в вопросе с едой обе сущности солидарно воспротивились необходимости застрять в здешних местах на сколько–нибудь долгое время. И одному и второму внутреннему голосу казалось, что спасение только в движении и чем быстрее они уберутся из Картвели, тем будет лучше.
