"В январские иды умер Гай Марий".
Сейчас середина февраля, месяца очищений. Совсем скоро наступит месяц Марса, Новый год. Уходящий был непростым, много крови увидел Город, когда он начался, еще больше в конце, а в Греции, куда едет малыш, она льется до сих пор.
Квинт снова встал под знамя Орла. Ему исполнилось двадцать пять, и семь из них он провел в армии. Две войны за плечами. Сколько еще будут хранить мальчика боги? Вернется ли?
Старик макнул перо в чернильницу и вывел:
"В канун февральских ид Квинт уехал на войну".
Капля воска медленно сползала по свече.
* * *Ночь. Там, за пределами стен, полная луна заливала землю серебряным светом, но здесь нет окон, чтобы впустить даже тоненький лучик. Десятки масляных светильников на высоких треножниках вокруг стола языками багрового пламени рассекали полумрак, отнимая у него очертания комнаты, не слишком большой, но и не крошечной кельи: дюжина шагов в глубину и чуть меньше в ширину. Большой стол, заваленный свитками, расположился прямо против входа.
Человек за столом, обликом — перс, одетый в длиннорукавную рубаху, украшенную золотистыми вышитыми кольцами, широкие шаровары и мягкие сапоги, держал в руках развернутый папирус, но глаза его не двигались, не пробегали строчку за строчкой. Черные, неподвижные, словно у мертвеца, они смотрели в одну точку, что находилась не на листе, а где-то за ним. Он застыл без движения, словно и не человек вовсе, а раскрашенная статуя.
"В шестнадцатый день антестериона Сулла взял Афины".
Короткая строчка, добавленная пергамским криптием в общий отчет, доставленный сюда, в Синопу, царским скороходом. В отчете масса сведений из разных уголков мира. Таких же, отрывистых, кровоточащих фраз:
"Сулла захватил сокровища храмов Олимпии, Эпидавра и Дельф".
"Лициний Лукулл с шестью кораблями вышел в море на второй день антестериона. Приказанное ему, узнать не удалось".
Понимал ли переписчик, что значили все эти короткие сообщения, переносимые им на папирус со скитал лазутчиков?
Понимал: строчки неровны, буквы пляшут и сильно растянутая скоропись читается с трудом. И всегда в Синопу отсылается первоисточник. Криптии знали — не существует незначительных мелочей для Киаксара, скромного и неприметного царского советника, о котором, если при дворе и вспоминали, говорили, не иначе, шепотом.
Статуя ожила — Киаксар отложил свиток и коснулся пальцами потертой кожаной ленты, длиной в два локтя и в половину ладони шириной, змеей свернувшейся посреди папирусов и их футляров, горой наваленных на стол.
В руках появился гладко ошкуренный довольно толстый деревянный жезл. Лента-скитала обернулась вокруг него и царапины, кое-где затертые и заляпанные высохшей кровью, соединились в буквы, нанесенные на кожу острым шилом:
"В шест...д...ый день ...тесте...на Су...а взял ...ины".
Сулла взял Афины... В шестнадцатый день антестериона. Римляне именуют его мартовскими календами. Сулла взял Афины в первый день месяца Марса. Что это, знак богов, возвещающий о наступившем переломе?
Взгляд вновь упал на отложенный свиток. Край папируса свернулся, оставив видимой лишь одну строчку:
"Еще два легиона высадились в Диррахии".
Он встал и подошел к двери. Створки распахнулись с легким скрипом, впустив в комнату глоток свежего воздуха. Ветер с моря, холодный, порывистый, круживший в замкнутом пространстве перистиля, внутреннего дворика, взлохматил колечки спускавшейся на грудь бороды, растрепал длинные волосы. И сюда дотянулось ледяное дыхание черного Понта, губителя кораблей, совсем не гостеприимного в эту зиму и даже сейчас, в начале весны, не собирающегося сдавать торопливым мореходам рубежи своей власти.
Свет луны, отражаясь от мраморных колонн портика, поддерживающего крышу перистиля, чуть приглушал сияние звезд. Киаксар любил смотреть на звезды, они притягивали и пугали одновременно, равнодушно взирая с небес на суету смертных. Свидетели вечности, недремлющие очи Космоса, порядка, что древнее и выше даже богов, они помнят все. Все хорошее и дурное, высокое и низкое, что проходит перед их бесстрастным взором. Они видели всходы жизни, ее робкие шаги, ускоряющуюся уверенную поступь и бег, взлеты и падения царств, яркие вспышки жизней, что стремительным росчерком света озаряли темное небо. В их бездонных глубинах скрыты тайники непостижимого знания и, когда-нибудь, они отдадут его, щедро делясь с теми, кто, сравнявшись с ними в могуществе, сможет взять.
Когда это случится?
— Когда придет время, Киаксар, — донесся откуда-то из-за колонн голос, сильный, исполненный глубины и уверенности.
Перс обернулся: за его спиной стоял человек в пестрой одежде парфянского кроя, покрытой сверху черной шерстяной хламидой. Среднего роста, крепко сбитый, чернобородый, коротко стриженный не по восточной моде. Черты лица не примечательны и как-то даже... размыты — они не дают навесить на незнакомца ярлык происхождения. Ни один чванливый афинянин никогда не опознал бы в нем чужеземца. Как и сириец, фракиец или скиф. Бритоголовый смуглый египтянин подивился бы внешнему виду странного бородача, не просто говорящего на одном с ним языке, но, несомненно, бывшего его соотечественником. Неприметный человек в неброской одежде, он мог быть любым, своим для всех. Или всюду чужим, что подтверждалось его именем, звучащим на языке эллинов, как "чужой". Он часто приходил вот так — словно из-под земли возникал, входя в любую дверь, как бестелесный дух. Советник давно уже не удивлялся подобным его появлениям.
— Ты читаешь мысли, Алатрион?
— Тебя все еще удивляет это, Киаксар? — спросил пришелец, улыбнувшись, — они все написаны на твоем лице, когда ты смотришь на звезды. Я знаю тебя, дружище, много лет. Достаточно, чтобы "читать" мысли по одной только твоей позе.
— И какая же моя следующая мысль? — усмехнулся перс.
— "Когда же придет время?" Нескоро, Киаксар. Вы — еще дети. Уже отпустили подол матерей, и принялись с шумной возней делить игрушки. Иной из вас не преминет ударить брата по голове деревянной лошадкой.
— Брата? — от внимания не ускользнуло выделение "вы".
— Все люди — братья, Киаксар, — серьезно, без тени иронии ответил пришелец.
— Дети... — пробормотал Киаксар.
— Да, жестокие дети, нет над вами никого, кто объяснял бы вам, что хорошо, а что плохо.
— Что же ты не объяснишь?
— Я не могу. Я скован по рукам и ногам и уже один этот разговор с тобой — страшное преступление. Ты же знаешь.
— Почему же ты пришел?
— Потому что и другие не оставили Игру.
Киаксар ничего не стал уточнять и переспрашивать. Знал — бесполезно. Помолчал немного, зябко поеживаясь на холоде.
