Фомин вздохнул — ему удалось настоять на заблаговременной эвакуации семей ижевцев и воткинцев. Теперь хоть и имелся немаленький обоз, но бригада могла воевать. Только права поговорка — один в поле не воин. Задержать наступающих по пятам красных не удавалось, а положить дивизию, спасая других, значило лишиться последней боеспособной силы. И главное — ведь тогда может погибнуть спасенный в Перми от казни год назад последний русский император, и все их смерти пойдут коту под хвост.
Именно Михаил Александрович был последней надеждой, символом грядущего возрождения России. И понимал это не только Семен Федотович, но и сами рабочие. В последнее время ижевцы усилили негласную охрану императора, за ним постоянно приглядывали со всех сторон десятки настороженных глаз, одновременно стараясь оставаться незамеченными.
А о его участии в боях теперь и речи быть не могло — Фомин не сомневался, что даже реши сам Михаил Александрович снова идти в цепи, ему просто не дадут.
Такой же строгий пригляд полковник стал чувствовать за собой — видно, тут уже «Михайлов» распорядился, да еще генерал Молчанов категорически приказал в драку не лезть, а оберегать императора. Круг замкнулся, и вырваться на поле боя стало невозможным для него делом. Лишь Шмайсер был счастливцем, хоть вместо своего егерского батальона командовал сводной ротой. Правда, очень мощной по составу, чуть ли не в три сотни штыков — не каждый полк белой армии сейчас имел такую силу…
— Михаил Александрыч! Семен Федотыч! Извольте снидать. Варево из печи прямо, — произнес Кулаков, бессменный денщик с прошлого года. Щуплый мужичок лет сорока, бывший оружейник, не годный к строю, внес в еле освещенную одной свечой комнатенку исходящий паром чугунок.
— Есть так есть, — скаламбурил, но охотно согласился император и уселся за стол. Напротив присел и Фомин — переспорить Кулакова с его уговорами было бессмысленным делом, лучше сразу покориться. А то как квочка кудахтать будет. И «царь-батюшка» каждым вторым словом начинает употреблять, а этого Михаил Александрович терпеть не мог.
Чугунок вареной картошки с мясом раздразнил бы аппетит и у сытого, чего ж говорить о людях, каждый день пребывающих на морозе. Рядом высилась на блюде горка хлеба, и памятником стояла штофная бутыль, на четверть заполненная мутной жидкостью со специфичным, любой русский мужик враз опознает, запахом — самогонкой хозяйского приготовления.
— Великий Суворов говаривал, что после бани хоть порты продай, но водки выпей, — невесело произнес император и разлил самогон по двум стаканам. Жидкость заполнила емкости на треть — вполне достаточная доза для лечения усталости и нервотрепки последних дней.
— Хорошо пошла, прям соколом, — император выдохнул воздух, помотал головой, чуть скривился от сивушного омерзения. Дружно взяв ложки, они принялись хлебать варево из чугунка, какие тут тарелки и придворный политес с манерами. У Фомина его отродясь не было, а Михаил Александрович за последнее время напрочь утратил прошлые привычки, превратившись в «деда Мишу». Или «тятю» и «батюшку», как его завсегда, но за глаза именовали знающие тайну рабочие, а ведали про нее всей дивизией.
Фомин улыбнулся — так называют любимых начальников, кои отца заменяют, но нет гаже для командира прозвища, чем «папик» или «папашка». Такому не верят, презирают, что и подчеркивает прозвище.
— Чему улыбаешься, Сеня?
— Да так, вспомнил кое-что, Мики…
Мики! Царь сам попросил его называть наедине своим детским прозвищем, а на «ты» всегда, при любых людях. Вроде награды раньше — перед королем шляпы не снимать, на «ты» обращаться. Михаилом Александровичем или господином капитаном, в зависимости от ситуации, называли все ижевцы и воткинцы, а солдаты и «тыкали» любимому «тятеньке».
Монархические симпатии, несмотря на восторженно принятую три года назад революцию, были видны невооруженным глазом. Те же рабочие высоко ценили золотые с позументами «царские кафтаны», которые в прежнее время даровались императором самым лучшим оружейникам. И в крестьянских домах, особенно в старожильческих, на стенках висели портреты царствующей семьи, как и здесь в комнате. Причем рядом с покойными Николаем и его сыном Алексеем располагался портрет Михаила Александровича — в эполетах, парадном мундире, лоб с залысиной, без усов и бороды.
А сейчас не признать Мики — борода лопатой, вместо худобы наросли мышцы, взгляд человека, много раз ходившего в штыковую, а не штабного генерала, разглядывающего бой исключительно по карте. Возмужал за эти полтора года Михаил, посмотрел, к чему привела безответственная политика брата. И язва у него зарубцевалась на народной пище, даже воспоминаний не оставила. Это не трюфеля поганые под шампанское закусывать, а русскую водочку под мяско, да с огурчиком соленым! Не бланмаже дрянное…
Кремень стал Михаил Александрович, полностью стряхнул с себя, как грязную шелуху, придворное воспитание. И личное отринул — в октябре ему попалась красная газетенка — а там, в длинном списке расстрелянных, была княгиня Брасова, его жена. Наталья Шереметьевская, по первому мужу Вулферт. А о смерти единственного сына Георгия Михайловича от странной болезни император прочитал в английской газете. Фомин удивился выдержке друга — Мики только заскрипел зубами да почернел лицом.
Фомин всем нутром чувствовал, что есть какая-то страшная тайна в семейной жизни императора, причем очень и очень постыдная, такой не только не расскажешь другу, а самому себе признаться страшно.
В бане Семен Федотович первый раз заикнулся о женитьбе, сведя разговор к шутке, и остался доволен. Пусть его идею не приняли, но ведь и не отвергли с порога, а значит, Михаилу Александровичу необходимо время на обдумывание. Да оно и понятно — нужно исправлять ситуацию в России, потом о семье думать, о наследнике царского престола, того самого, которого под задницей пока еще и нет…
— Ты на что надеешься, Семен? — тихо спросил царь, когда они после ужина закурили папиросы. И с нажимом заговорил:
— Это же катастрофа, Сеня. Армия деморализована, отступает в беспорядке, а в Красноярске и в Иркутске восстания. Все происходит так, как ты и рассказывал. Белое дело обречено изначально…
— Не совсем так. Есть шансы…
— Какие шансы? — чуть повысил голос император и скептически пожал плечами.
— Но ведь Миллер на Колу смог эвакуироваться и даже там укрепился. А сейчас мы отступаем в более нормальной ситуации, чем было. По крайней мере, наша дивизия. Так что…
— Ты меня не ободряй, я не паникую. Так что говори честно, не темни! Ты мне друг, зачем лгать?! — отрезал Михаил Александрович и требовательно посмотрел на Фомина. Тот закряхтел, тряхнул головой и посмотрел прямо в глаза, голос стал четким и холодным, как у немилосердного судьи, читающего смертный приговор висельнику.
— Революция похожа на приливную волну, а наши старания лишь пара дополнительных лопат гравия на песчаную дамбу. Размоет и унесет, не остановится. Я предупреждал адмирала Колчака несколько раз, а что толку? Старые генералы не понимают сути гражданской войны, все их планы хуже песчаных замков. А молодые не имеют опыта и знаний, ни дара предвидеть, даже те, кому дали возможность оказаться наверху.
— Не всем же знать будущее, это только тебе известно да Шмайсеру моментами, ибо он только читал о гражданской войне, но ее не видел.
— Да, это так. Я просил Колчака не начинать сентябрьскую операцию на Тоболе, доказывал, что она обескровит остатки армий. Он же, как азартный игрок, поставил на карту все, полностью оголив тылы. И вышло то, что и было, наступили на грабли второй раз. Дорогу заняли чехи, золотой запас уже в их руках, армия отступает в беспорядке, разгулявшиеся партизаны господствуют от Енисея до Байкала. Ты прав — это катастрофа!
Собеседники мрачно переглянулись и закурили по еще одной папиросе, хотя табак был на вес золота и его приходилось беречь. Фомин заговорил снова, безжалостно цедя слова.
— Наше влияние, все мои действия лишь сдвинули на пару дней те или иные события, но отменить их итог оказалось не под силу. Видно, есть какие-то законы, по которым движется история, и они неумолимы. Теперь остается только Забайкалье — может, там нам удастся закрепиться.
— Ты имеешь в виду ДВР, о которой мне рассказывал?
— Да, это наш последний шанс. Приморье в истории само пожелало императора, но было поздно. У нас есть полтора года — красных нельзя пускать в Забайкалье!
— Что ты хочешь сделать?
— У нас надежная дивизия — ее хватит для штурма Иркутска.
— А чехи?
— Мы их должны взять за горло, чтоб они не вмешались. И отнять золото, без него не удержимся.
— И как это сделать?
— Часть сил, с батальон, отправим на Култук по тракту. Там разоружаем охрану и минируем один туннель. И если чехи дернутся — рвем его к чертовой матери. А сами уничтожаем все суда в Лиственничном, переходим через Байкал и занимаем оборону по побережью. Не думаю, что до этого дойдет, — чехи не самоубийцы пешком топать, ведь награбленное не увезешь.
