— И все? — Юний Вер сел на кровати. Курцию показалось, что под туникой больной что-то прячет — то ли большое яблоко, то ли мячик.
— И все. Странная история. Если эти две бумажки хранились в тайнике Макция Проба, то что же было в самих документах? Кто уничтожил когорту сопляков, которые никогда не воевали?
— Ты говоришь — они не воевали. Но ты же был среди них… тебя ранили, ты попал в больницу…
— Я был болен, а не ранен. Маялся поносом.
— Думаешь, их убили?
— Не знаю. Хорошие были ребята. Ну, может, рассуждали лишку о высших материях и Космическом разуме, да о таких вещах, в которых я мало понимаю. Жаль, что все они погибли.
— Все, кроме Корнелия Икела, — напомнил Юний Вер. — Где это произошло?
— В какой-то крепости в Нижней Германии. Там есть колодец, который называют колодцем Нереиды. Удивительное совпадение. Когорта «Нереида», колодец Нереиды… А крепость-то далеко от моря.
— Нереида… — прошептал Вер.
Так почему же их убили? Молодых аристократов, дерзких и бесшабашных, готовых на подвиги ради Великого Рима. Вер был среди них в ту ночь несмышленым мальчишкой. И ничего не помнил. Когда Вер напрягал память, мерещилось ему какое-то помещение, то ли погреб, то ли подвал. Свет факелов. И множество людей. Он ощущал их тепло, их боль. Но лиц не помнил.
Или боялся вспомнить лица, глаза и улыбки? Стер из памяти, чтобы не задохнуться от жалости. Доброта — это жалость, — придумал он для себя простую формулу. А жалость по отношению к самому себе — тоже доброта?
— Мама, мамочка, что же произошло? — шептал Вер. — Почему ты умерла? Почему?
"Вчера состоялось закрытое заседание сената. Как всегда в таких случаях, протокол не велся. Известно лишь, что Цезарь обратился к сенату с просьбой открыть Сивиллины книги[1]. Сенат согласился. Решение принято большинством голосов. Чем вызвана просьба Цезаря, держится в тайне. Стоит ли напоминать, что сенат разрешает открыть Сивиллины книги лишь в тяжелые и смутные времена. Когда-то Кумекая Сивилла явилась к Римскому царю Тарквинию Гордому и предложила купить девять книг предсказаний за триста золотых. Царь отказался. Тогда Сивилла сожгла три книги и потребовала за оставшиеся те же деньги. Опять отказ. Сивилла сожгла следующие три свитка и снова запросила прежнюю цену, грозя уничтожить все. Царь наконец заглянул в книги, был поражен и велел заплатить Сивилле золотом. Это так похоже на людей — сначала перечить и отказываться, а потом платить полную цену за уцелевшие остатки. Что предрекут нам Сивиллины книги в этот раз? Какое чудовищное жертвоприношение? Какой немыслимый обряд? Неведомо. Но последний свиток развернут почти до конца. Мы приближаемся к «сожженной» части истории".
«Акта диурна», 10-й день до Календ октября (22 сентября)
Рим засыпал и просыпался под неумолчные кошачьи песни. Песни были заунывны и печальны. Душераздирающее «мяу» не давало двуногим обитателям города спать.
Но не коты тревожили сон Юния Вера. Несколько ночей он не смыкал глаз. Лежал и смотрел в потолок. Он потерял счет времени. Он многому потерял счет. Не мог даже вспомнить, куда выходят окна спальни. Сквозь деревянную решетку падали косые солнечные лучи. Утро?.. Наконец?..
Вер провел ладонью по лицу. Лоб был влажен. Бок жгло. Казалось, внутри копошилась живая тварь и грызла тело. Вер зачем-то ощупал бок. В который раз. Желвак под кожей еще больше набух и затвердел. Именно к этому месту Юний Вер прижимал свинцовый ящик с кусками черной руды. Теперь-то он знал, что в ящике был оксид урана. А может, он знал это и прежде? Но к чему все знания, если он мог думать только о проклятой опухоли. Подобно капризной красотке, она требовала постоянного внимания. Стоило прилепиться мыслью к чему-то другому, как опухоль тут же напоминала о себе.
И Вер не выдержал.
— Кто-нибудь, на помощь! — заорал он. Никто не услышит, но он кричал вновь и вновь. Каждый крик отзывался в боку взрывом боли.
— Не могу больше, не могу… — вконец обессиленный, прошептал Вер, сползая с кровати.
Шатаясь, как пьяный, добрался до ванной, ополоснул лицо под краном, надел чистое и вызвал таксомотор. Водитель не стал спрашивать, куда везти — вмиг домчал до Эсквилинской больницы, к вестибулу ракового корпуса.
В просторном атрии, отделанным зеленоватым мрамором, дожидалось несколько человек. На крайней скамье сидела девушка лет двадцати, устало прислонившись головой к барельефу. От ресниц на белую щеку падала сиреневая тень. Тонко очерченный девичий профиль померещился Веру медальоном на дорогом саркофаге. Вер смотрел на девушку и не мог отвести глаз. А опухоль в боку бешено пульсировала, будто просила: «Уйдем отсюда немедленно, уйдем, уйдем, уйдем…» Но Вер не подчинился. Раб язвы взбунтовался. Вер опустился на скамью рядом с девушкой и принялся ждать. Он вглядывался в лица ожидающих, ему хотелось коснуться каждого и утешить… Вер дотронулся до плеча девушки. Она повернула голову, отрешенно посмотрела на гладиатора.
— Мы вместе и рядом… мы почти преодолели… — воспаленные губы Вера шептали невнятно, но девушка поняла и кивнула в ответ. — Мы только не знаем, каков должен быть следующий шаг. В этом причина… Мы срываемся в пропасть, а могли бы лететь. Но мы взлетим. Придет час…
Дверь в приемную медика отворилась, и девушка встала. Льющийся из-за двери голубоватый свет показался Веру светом подземного Аида. Когда девушка через полчаса вновь появилась на пороге, приговор был написан на ее лице. Вер шагнул навстречу. Девушку качнуло, будто порывом ветра, и гладиатор едва успел ее подхватить.
— Мы взлетим… Я верю… — прошептала она. Накинула паллу на голову и заспешила к выходу. Ледяная аура синей петлей захлестнула ее плечи и голову.
Вер вошел в приемную. Что-то сказал — сам не понял что. Поспешно сдернул тунику. Медик с изумлением смотрел на распухший бок. Привыкший ко многому, такое он видел впервые. Пока медик намазывал жирной мазью кожу, пока водил щупом ультразвукового сканера, Вер кусал губы, превозмогая боль.
— Несомненно, опухоль, и скорее всего раковая. Сделаем биопсию, красавчик?
Вер покорно кивнул. Сами собой из глаз потекли слезы.
Ответа Вер дожидался в атрии. Люди проходили мимо. Он ощущал родство. Но не со всеми. Вот с этим и тем. А прочие чужие. Потому что здоровы. А избранные больны.
— Рак, — вынес приговор медик, и Вер ожидал этих слов. — Что ж так запустил болезнь, красавчик? Поражены почти все жизненно важные органы. Тебе осталось несколько дней. Я выпишу морфий. — Медик достал из стола бланк с золотым орлом. — Подпишешь согласие на эвтаназию? Процедура совершенно безболезненная и будет произведена в удобное для тебя время. — Гладиатор отрицательно покачал головой. — Последние дни могут быть очень мучительны. — Вновь отрицательный жест. — Ты — мужественный человек, преклоняюсь. Но опухоль буквально пожирает тебя. Морфий скоро перестанет действовать. Зачем длить пытку?
Вер глянул в глаза медику и улыбнулся распухшими губами:
— Я не умру.
— Это твой выбор… — медик сунул листок обратно в стол. — Есть кому за тобой ухаживать? Если нет, я дам направление в приют Гигеи[2].
При этих словах опухоль вновь начала пульсировать.
— Не надо… — чрез силу выдохнул Вер и попятился к двери.
Не стоило сюда приходить, он знал это с самого начала.
Они встретились в таверне, заняли столик у окна. Один был красив и молод, черноволос и надменен, другой — невысокого роста и стар. Молодой был в новой тунике, старик — в обносках. Молодой заказал вина. Старик выпил.
— Как ты? — спросил старик.
— Как все. Стараюсь походить на человека.
— Тебе хорошо — ты теперь всегда молод. А я стар. И буду стар еще тысячу лет, если мне доведется их прожить, — старик отер губы тыльной стороной ладони и икнул. — Никак не привыкну к земной пище. А ты?
— Понемногу, — уклончиво отвечал молодой.
— Что будешь делать?
Молодой неопределенно пожал плечами.
— А я думаю, не найдется ли для меня местечко в доме Флавиев[3]? Как-никак, я все-таки гений самого императора.
Молодой окинул старика критическим взглядом.
— Не думаю, что Руфин придет в восторг от этой встречи.
— Я плохо выгляжу? — упавшим голосом спросил старик.
— Неважнецки. Старик тяжело вздохнул.
— Если бы я встретил Гюна, я бы его убил. Зачем он устроил этот нелепый заговор? У нас было все. У каждого человечья душа в подчинении. Целый мир. Я мог гораздо больше, чем любой бог. Мог возвысить человека. Мог втоптать в грязь. А человечек и не знал, отчего так быстро совершалось падение. А теперь я — нищий бродяга, которого в любой момент могут выслать из Рима. Это меня-то — альтер эго самого императора…
