До Малого Седла дошли нечувствительно. И опять фотографирование. Для будущего. Меня с Лисой и Пантерой снимал Антон, а потом, счастливые и довольные, мы пустились в обратный путь. Утомление на троечку по пятибалльной шкале. То, что и требуется.
До санатория дошли в назначенное время. До обеда ещё час. Как раз, чтобы отдышаться, умыться, переодеться.
Мы остановились в санатории «Орджоникидзе». Во-первых, высоко, девятьсот пятьдесят метров, во-вторых, из окон виден Эльбрус, в-третьих, санаторий просто хороший, как уверяла Ольга, и уверяла не зря. Летом устроиться было бы трудно, даже и в сентябре непросто, но мы устроились. Тётя в профсоюзе — это сила в движении. Сейчас здесь отдыхают ответработники средней руки, провинциальная профессура, малоизвестные писатели, артисты второго плана. И мы.
Я жил в одноместном полулюксе (опять полулюкс!), Ольга с Надеждой в двухместном, сами захотели, а Антон — в четырехместном, такова его планида. Четырехместных номеров мало, какой профессор пойдет в четырехместный номер? А вот труженики села идут охотно. Они, труженики села, деньги считать умеют, лишнего не заплатят.
Денег спорткомитет на сбор выделил негусто. Нет, я бы не разорился взять и Антону полулюкс, но счел это непедагогичным. Собственно, как тренер Антон мне не нужен. А вот как оруженосец, администратор, секундант — пригодится. У меня большие планы…
Лиса с Пантерой сами по себе. Надежде врачи рекомендуют осень проводить в санатории: год назад у неё была пневмония. Наш институтский профсоюз решил поощрить её путевкой за отличную комсомольскую работу в сельскохозяйственном отряде. И планы перевыполнили, и денег заработали, и показали пример другим институтам. А Ольга год назад в колхозе ногу сломала. Всё восстановилось, но опять же подлечиться не помешает. Два раза в неделю они, Лиса и Пантера, ездят в Ессентуки, понежиться в знаменитой грязище. Грязелечебница роскошная. Перед первой мировой построили. Капитально, внушительно, грандиозно.
Я тоже езжу в Ессентуки, но не ради грязи, а развлечься механотерапией. Жужжащие аппараты от начала века стоят в симпатичном павильончике, а как новенькие. Старая шведская работа. Умел капитал эксплуатировать трудящихся.
К обеду мы переодеваемся непременно. Некоторые, конечно, в простоте своей ходят в спортивном. Некоторые, но не мы. Наталья с Ольгой взяли по два чемодана одежды, да и я не меньше. Потому ехали поездом. У Антона один универсальный костюм, но костюмы дело наживное.
Вошли, сели, обедали неторопливо, как и полагается культурным динамовцам. Официантки подают одно, другое, третье, ресторан рестораном. А мы не тушуемся. Мы привычные. Знаем, в какой руке вилку держать. Беседуем о том, о сём. Обсуждаем текущие события. Что-то в Чили сумрачно, иностранный капитал ставит палки реформам Сальвадора Альенде. Нужно бы помочь. Но как? Послать телеграмму в Вашингтон — руки прочь от Чили? И Сальвадору Альенде — держись, коллега! Надя, ты эту идею в комсомоле проведи, ведь хорошая идея.
После обеда — тихий час, даже полтора. Я просто занавешиваю окно шторой и сплю. Днём сны у меня спокойные. Сначала на Марс лечу, потом пытаюсь привести в чувство дикие велосипеды, заполонившие пустыню Каракумы, а под конец рассказываю Леониду Ильичу, как нам обустроить Советский Союз. Побольше снимать героических фильмов про наших разведчиков, создать журнал фантастики и приключений, научиться шить джинсы, или, если это окончательно невозможно, купить джинсовый завод у буржуев. Как «Жигули». Полететь, наконец, на Луну. Много, много у меня идей.
Он меня внимательно слушает, а потом говорит с фрикативным «г»: «Вот ты, Чижик, в шахматы играешь, а тебе кто-то будет советовать поменять деревянные фигурки на пластмассовые, мол, сразу всех победишь. И что ты такому советчику скажешь? Радуйся, Миша, жизни. Молод, здоров, весь мир перед тобой, опять же Лиса с Пантерой… Живи! А политика от тебя не уйдёт. Политика за тобой придёт. И не захочешь, а придёт, я знаю, что говорю. А пока радуйся…»
Проснулся и согласился с Брежневым: нужно радоваться, и побольше, побольше. Buvons, chantons, dansons et aimons!
Buvons? Это мы сейчас. Только пленку в фотоаппарате поменяю.
И мы пошли пить. Минеральную воду завозили и сюда, в санаторий, но мы решили спуститься вниз, к Нарзанной галерее. Легко и непринуждённо — по сравнению с утренним восхождением. Деревья зелёнеют, птички летают, белочки скачут, Ольховка резво журчит, а курортники фланируют неторопливо, с чувством полного умиротворения. Как и мы.
В галерее — как в храме. Из всех нарзанов для нас важнейшим является доломитный. Углекислота, просачиваясь в мозг, расширяет сосуды, обеспечивая устойчивость к гипоксии. Я пью холодную воду, остальные — подогретую.
Прошлись по Курортному бульвару. Старая гвардия упорно зовет его Сталинским. В курзал пойдем завтра — выступает пара известных сатириков. «Родился я на хуторе Козюльки». Немного поспорили, где ужинать — в санатории, или в ресторане. Решили вернуться в санаторий. Диета, так диета. Ольга хочет сбавить пару килограммов, набранных за лето. Писание пьес, оно такое… Сидишь, и жуешь, подкармливая вдохновение. Лиса, напротив, за время комиссарства похудела на ту же пару килограммов, и не прочь их вернуть. Меня всё устраивает, Антон же помалкивает. Ну да, денег у него в обрез, а за мой счёт ему как-то неловко.
Подъем к «Орджоникидзе» преодолели играючи. Поужинали. Потом посидели в Храме Воздуха. Вид и отсюда потрясающий. Если бы я был Лермонтовым, то сидел бы часами именно здесь. Сидел бы и представлял дуэль с Грушницким.
Вчера мы были на экскурсии в Пятигорске, и нам о Лермонтове рассказали то, что в учебниках не пишут. Например, что он вовсе не хотел воевать. Не из страха, такое чувство, как страх, Лермонтову было незнакомо, в бою он был первым. А просто считал, что неправильно загонять горцев под царскую кабалу. Ничего-де хорошего царизм горцам не даст и дать не может. И потому Михаил Юрьевич и в отставку просился, и тянул с возвращением в действующую армию. Подкупал докторов, и те ему писали справки, так, мол, и так, у поручика Лермонтова обострение хронических колик, он нуждается в пребывании на водах елико возможно дольше. Он и пребывал. Но судьба в облике отставного майора Мартынова настигла его и на водах. И тут темна вода во облацех: а что на водах делал Мартынов? Ушёл в отставку, так езжай себе домой, в имение, ан нет, остался на Кавказе. Он вообще был человеком непростым, Мартынов: на Кавказ напросился добровольцем, был храбр (тогда вообще было время храбрецов), образован, богат. Тоже писал и прозу, и стихи. С Лермонтовым не сравнить, так ведь с Лермонтовым вообще никого сравнить нельзя. И вот взбесился, как укушенный, вызвал приятеля на дуэль, и, вместо того, чтобы выстрелить на воздух, уложил мон шера Мишеля наповал. В итоге вошел в историю убийцей гения. Да и сам после дуэли он был скорее, мёртв, чем жив.
Об этом мы и вели умный разговор в сумерках. О минуте бешенства, перечеркивающей жизнь и судьбу.
В потемках прошлись над Долиной Роз, пропитались благовониями, и пошли в санаторий. Развлекаться. Chantons и dansons.
Развлечения были простыми: кто помоложе, собирались в музыкальном салоне петь и танцевать, кто постарше — играли в преферанс. Как в допотопные времена. Всё лучше, чем пялиться в телевизор. Хотя телевизор тоже был, но в холле.
Артистическая молодежь веселилась. Пела песни (в углу, как водится, стояло пианино), плясала и предавалась кокетству. Вдруг какой-нибудь профессор или второй секретарь райкома клюнет? А нет, так просто тренировка.
Мы не были ни артистами, ни профессорами, ни целью, ни конкурентами. Просто отдыхающими. И к нам относились дружелюбно, но снисходительно. Любители, что с них взять.
Мы отвечали тем же. Артистами нас не удивить, мы посетили не один театр, ставящий нашу оперу, и всюду встречали привет и ласку. Маменька моя так и вовсе звезда Большого Театра, а значит, и всего мира. С Евтушенко на короткой ноге, с ПиДи работаем, а, главное, с Брежневым плечом к плечу стояли.
