госпиталь, инвалидность, мирная жизнь, да ну его нахер. А что в ней, в этой мирной жизни делать? Преподавателей и без того хватает, да и не у каждого к этому делу склонность имеется.
Бухайте, пожалуйста, ну или там… какие у вас военные специальности, водителей троллейбусов вот не хватает, умеете? Можем научить. И это ещё первые цветочки, их мало и проблемы-то особо нет. А вот лет через пяток уже, не говоря об эпохе Горби, начнутся ягоды и фрукты.
— В общем, ребята, начальник здесь Виталий Григорьевич, слушаем его неукоснительно и, как бы это ни казалось нелепым, меня. Если это не проблема, значит сработаемся, но подумайте хорошо.
Они ничего не говорят, ждут какой я ещё пурги намету.
— Смотрите, идея такая. Первый этап — это военно-патриотическое воспитание школьников, вправление мозгов, подготовка к службе, но не только, к последующей жизни тоже. За этой войной, вот посмотрите, грядут большие перемены. Второй этап — это объединение афганцев, помощь в трудоустройстве, адаптация к мирной жизни, сохранение спортивной формы. Формирование общественных отрядов для… скажем так, для охраны правопорядка. Спортивные лагеря, военное братство, ветеранская организация, помощь государства, жильё, транспорт и кое-что ещё. Задач много и решать их будет непросто, но не для того вы жизни ломали, чтобы здесь спиваться и вылетать из центрифуги. Мы сделаем эту центрифугу своей. Я знаю, о чём говорю. Кое-что. И ещё немаловажный момент, финансирование будет. Пока альтернативное, неофициальное, но потом всё изменится.
Они смотрят так, словно все эти бредни совершенно ничего не значат, будто я младенец, кричащий «уа-уа», и они слышат звуки, но не понимают, чего я хочу. Но ничего, разберутся.
— Где дырку схлопотал? — спрашивает меня Круглов, разминая в руке сигарету. У него волнистые волосы, несколько длиннее, чем обычно бывает у офицера и не очень густые усы в стиле диско, подковой, как у молодого Курта Хауэнштайна из Supermax. — Я Павел, кстати, а ты?
— Я Егор, а это бандитская пуля, получена не на войне… Не на той войне, откуда вы пришли, не на вашей, но она вполне может стать нашей общей. Короче, решайте. Оклад вам Виталий Тимурович выбьет… какой кстати?
— Сто тридцать, — говорит Скачков.
— Это немного, но я буду доплачивать по двести. Чистыми, без бумаг. Для начала, а там посмотрим. Но, хочу уточнить, самое привлекательное в моём предложении не деньги, а то, что вы своими руками будете строить будущее этой страны, причём, по-настоящему, а не так, как говорят в зомби-ящике.
— Где-где? — хмурится Зырянов.
— В телевизоре.
— Ясно. В общем, я согласен. То есть, я и на меньшее был согласен, я Тимурычу докладывал уже, но с такой надбавкой тем более. Когда можно приступать, с сентября? Или дольше ждать? В принципе, для меня не проблема, понимать просто хотелось бы.
— Приступать можно немедленно. Права есть?
— Есть, но мне сейчас только с ручным управлением.
Я, конечно, глупость спросил, но он настолько хорошо владеет телом, что мысль о его неполноценности даже не возникает.
Я киваю.
— А у тебя? — спрашиваю у Круглова.
— Да, есть, — кивает он. — У меня вообще все категории.
— Мне прямо сейчас нужны два человека в хорошей физической форме, вот прямо, как вы.
— Зачем? — удивляется Скачков.
— Чтобы меня сопровождать.
— Это как? Телохранители что ли?
— Да, — подтверждаю я. — Телохранители, точно. За это надбавка ещё две сотни. Подходит предложение? Но работа не нормированная.
— А зачем тебе, Егор? — не может понять тренер.
— Я, Виталий Тимурович насолил одному очень плохому человеку, и он хочет мне отомстить.
— Прям грохнуть хочет? –спрашивает Круглов
— Не исключено.
— То есть ты кого-то… Кому-то, то есть крепко насолил видать, да?
— Можно и так сказать, — соглашаюсь я.
У Круглова глаза загораются.
— Паша, ты охотник? — спрашиваю я.
— Ну, так… с отцом ходил раньше, но давно уже.
Охотник, по глазам вижу.
— Короче, если вам это дело подходит, будем приступать уже завтра.
— Мне подходит, — кивает Зырянов. — Если… если я сам подхожу. И я Игорь, кстати.
— Да, подходишь, если Павел согласен сидеть за баранкой.
— А за какой баранкой-то? — спрашивает Круглов.
— Пока временно позаимствуем у Виталия Тимуровича машину, двадцать первую, а потом решим по-другому как-то. Вы не против, Виталий Тимурович?
Тот усмехается:
— Шутишь, что ли? Машина ведь твоя.
— Общая она, общая, — киваю я. — И находится под вашим административным управлением.
— Я тоже за, — кивает Круглов. — Всегда за то, чтобы духам прикурить дать. Я выйду покурю, ладно?
— Надо тогда доверенность будет оформить, — киваю я.
Мы идём вместе. Одеваемся и выходим из Дворца пионеров, два человека, совсем не похожих на этих самых пионеров. Я смотрю на часы. Половина двенадцатого. Ну что же, пора двигать к Печкину.
— У себя? — спрашиваю я у Ларисы Дружкиной.
— Ага, — кивает она, — пришёл только что, злой, как собака, велел никого не пускать.
— А чего злой?
— Откуда же мне-то знать?
— А ты ему шампусика предложи, — усмехаюсь я.
— Ему? Ну, ты насмешил.
— А что так?
— Да я лучше даже тебе предложу, чем ему, — говорит она, кокетливо прикрывая глаза.
— Ого! Даже? То есть из двух зол ты выбираешь меньшее в моём лице?
— Точно, — кивает Лариса.
— Ну, что же давай выпьем. На брудершафт?
— Это ещё заслужить нужно, — становится она чуть более томной, и в этот момент раздаётся звонок.
Лариса моментально делается собранной и внимательной и срывает трубку:
— Слушаю, Глеб Антонович… Поняла… Да, иду.
Она выскакивает из-за стола и устремляется в кабинет к начальнику, не забыв, впрочем, немного крутануть пропеллером, так сказать.
Ну что же, момент благоприятный. Считаю до двадцати, подхожу к двери и, распахнув её, уверенно вхожу в кабинет.
— Вон! — моментально реагирует Печёнкин. — Тебя не приглашали!
— В приёмной не было никого, вот я и подумал, что могу зайти, — с улыбкой говорю я, ни на мгновенье не сбавляя ход.
— Ты хочешь, чтобы я дежурного вызвал?
Я подхожу и сажусь за приставной стол.
— Дружкина, вызывай! — включает он сигнал воздушной тревоги. — Давай, чего глазами хлопаешь⁈
Она поворачивается, чтобы идти на своё место и смотрит с ужасом, словно прощается со мной навсегда.
— А я хочу показать вам что-то очень важное, — доверительно сообщаю я. — А если вы меня выгоните… Ну что тогда делать, буду кому-нибудь другому показывать.
Говоря это, я вытаскиваю из сумки папку с надписью «Дело. Печёнкин Г. А.»
— Будьте добры, передайте Глебу Антоновичу, пожалуйста.
Дружкина передаёт, и он, выхватив папку у неё из рук, кладёт перед собой и замирает, пока не открывая.
— Всё, иди — машет он ей рукой.
Она быстро выходит, а Печёнкин кладёт руки на папку и впивается в меня тяжёлым взглядом.
— Ну, — говорит он, помолчав, — подсуетился, засранец?
— Вы же даже ещё внутрь не заглянули, — искренне удивляюсь я.
— Загляну, успею, — морщится он. — В прокуратуру, значит, настучал? Незаконные методы? Вопиющий непрофессионализм местной милиции? Знакомствами своими козыряешь? А сам-то ты говнюк малолетний и больше ничего.
Ого, ничего себе! Это что получается, Брежнев что ли позвонил кому-то и за меня попросил? Охренеть, вот же чудеса!
— Я к вам и так, и этак, Глеб Виленович, — усмехаюсь я, — а вы только щеритесь да кусаться пытаетесь, как животное какое-то. Ну вот что с вами делать? Приходится приструнивать. Хоть намордник надевай.
— Ты щенок не на того рот раззявил! Я тебя по закону так раскатаю, в полном соответствии, что ты будешь лет пятнадцать кукарекать у меня на строгом режиме. Понимаешь намёк? Ох**вшее существо. Мне твой сынуля генсековский в х*й не упёрся! Будь у тебя хоть всё политбюро в родстве, я тебя на кутак по полной напялю, б*я буду, ты вкуриваешь, говна кусок?
— Ловлю на слове, — нагло улыбаюсь я.
Мне прямо удовольствие доставляет его позлить. Понимаю, дело неблаговидное над ущербными глумиться, но больно уж соблазн велик. К тому же он ведь сам меня провоцирует, сам виноват.
— Чего⁈ — ревёт он.
— Ну, вы же только что сказали, кем будете… На букву «б».
Он сначала пытается осознать, а потом краснеет как кумач.
— Пошёл вон!!! — орёт он так, что содрогаются стены.
— Вы гляньте, что я там принёс-то, — поддразниваю я его и киваю на папку. — А то, может, и орать не надо. Вдруг там чистосердечное и вы все свои висяки сейчас же пристроите ко мне, многогрешному?
Он нервным нетерпеливым движением раскрывает папку и замирает. Берёт первую фотографию и внимательно читает. Откладывает её в сторону и берётся за следующую. Вся его горячечная гневливость вмиг исчезает, и он делается похожим на Мюллера, обдумывающего
