всего маху рушится в свежий пушистый и нестерпимо белый снег и, дёрнувшись пару раз, замирает.
Все звуки разом исчезают и только жуткий, воющий свист, как тогда, после контузии, заполняет голову. Я бегу к Женьке, а мир вокруг превращается в мутный и неразличимый рисунок.
— Жека, — шепчу я, пытаясь перевернуть его на спину.
Подбегают ребята, помогают мне, что-то говорят, кричат, но я не слушаю, всматриваюсь в его лицо. На губах ещё пузырится красная пена, но застывшие глаза неподвижны и устремлены в низкое серое небо.
— Кто стрелял?! Кто, б***, стрелял, вашу мать?! — ору я.
Я бегу к машине. Тот нервный собровец переминается с ноги на ногу. В прорези балаклавы видно, как бегают глаза, а со лба стекают струйки пота.
— Сдать оружие! Под суд у меня пойдёшь, сучий потрох!
Я не выдерживаю и заряжаю ему прямой в челюсть. Он пропускает удар, даже не пытаясь защищаться. Журналист, сука, оставленный без внимания, упоённо снимает всё происходящее. Обнаглев, он подходит к нам вплотную. Я выбиваю камеру у него из рук и остервенело топчу ногами.
— В собачатник его!
Его запихивают в машину, а ко мне подходит командир собровцев.
— Егор Дмитрич, это… Степанов у нас только из командировки, не в себе малость.
— Из какой ещё командировки?!
— Ну, — он понижает голос и пытается шёпотом объяснить, откуда здесь взялся этот Степанов…
— А какого хера он у вас в строю, а не в дурке?!
— Ну, это… там ситуация…
Да срать мне на ваши ситуации! Женьку, б*, кто оживит?
.
Полкан ревёт так, что стёкла дрожат.
— Добров! Ты какого хера попёрся на задержание?! Тебя это вообще не касалось!
— Хотел проконтролировать, чтобы всё чётко прошло, всё-таки высокопоставленное должностное лицо.
— Охрененно, б*, проконтролировал! Почему велел наручники не надевать?!
— Задержанный не представлял угрозы. Его журналист спровоцировал.
— Что ты мне голову морочишь! Знаю я, что он твой одноклассник. А с журналистом этим ты вообще обделался. Нас теперь полгода трепать будут. Не нас, а меня, конкретно. Устану булки раздвигать. Ты хоть понимаешь, что сейчас будет?
— В общих чертах, товарищ полковник.
— В общих чертах! В постовые, б*, пойдёшь! И я с тобой за компанию. Это ж надо, заместителя мэра застрелить! Пиши, б*, рапорт! И готовься плотно сотрудничать с беспекой. Если не сядешь, я, б*, удивлюсь очень сильно. Табельное оружие сдай. Отстранён ты, короче. Дуй домой, чтоб тебя здесь не видели. Стервятники летят уже. Всё ясно?
— Так точно.
— Убирайся с глаз.
.
Да пошли вы все! Я подхожу к машине, своей старенькой раздолабнной «Камрюхе». Её всю замело, стоит как сугроб. Сгребаю рукой снег с лобовика, сажусь и жму по газам. Доигрался, мент? Да похер. Мне стыдиться нечего.
Домой не поеду. К Жанке! Тепла и ласки, вот что мне надо. Да, тепла и ласки. Хочу просто ни о чём не думать, только об её жарком податливом теле. Всё, что нам надо, это любовь.
— Жанна, ты дома? — кричу я в мобилу.
— Да, — немного удивлённо отзывается она.
— Готовься, сейчас буду. Десять минут!
— Приезжай, дорогой, я тебя всегда жду.
Её голос журчит, как ручеёк, и я оживаю. Десять минут длятся, как десять часов… Вот и её дом. Я бегом поднимаюсь на третий этаж и нетерпеливо звоню в дверь.
— Егорушка!
— Привет, милая.
Я обнимаю её и утопаю в горячей волне любви. Вот почему так? Стоит ей обнять меня, поцеловать, пошептать на ухо и вся мерзость жизни отступает.
— Я скучала. Ты почему так долго не приходил?
— Эх, Жанна-Жанна, дела были. Дела, так их и разэдак. Но я тоже скучал.
— Останешься на ночь?
— Посмотрим.
Я прохожу на кухню и достаю из шкафа начатую бутылку виски. Я сам её туда и поставил. Наливаю половину стакана, отпиваю и иду в комнату, сажусь в мягкое кресло. Интерьер у Жанны ретро, вся мебель из семидесятых. В детстве, я помню, у нас дома также было. Такая же стенка, диван и ковёр на стене. Жанне всё это досталось вместе с квартирой от бабки.
Я делаю большой глоток и прислушиваюсь к себе. По груди разливается тепло, скатываясь к желудку. Жанна закуривает и, чуть распахнув халат подходит. Соблазнительница. Она опускается ко мне на колени и обнимает одной рукой.
— Ну, что мы будем делать, мой сладкий?
Любовь, Жанна, мы будем делать любовь, если не хотим, чтобы я сошёл с ума. Исступлённо, самозабвенно, как дикие звери, не оставляя никаких мыслей, мы будем делать любовь.
— Что с тобой сегодня, Егорка? — шепчет она на ухо.
Этот её шёпот заводит меня похлеще любой виагры.
— А что со мной?
— На себя не похож. Ты что, с женой поговорил?
Я отстраняю её от себя и внимательно вглядываюсь в лицо.
— О чём я с ней поговорил?
— О нас…
— В смысле?
— Ну, ты же обещал рассказать ей о нас, — её голос становится прохладнее.
— Когда я обещал? Да и зачем?
— Зачем?! — Жанна встаёт с моих колен. — То есть ты и не собирался? Выходит, тебя всё устраивает?!
— Жанна, меня устраиваешь ты, и зачем нам втягивать мою жену?
— Затем, — говорит она уже довольно резко, — что я не хочу всю жизнь клевать лишь крошки с чужого стола.
— Какие крошки! Ты же знаешь, я с ней уже давно не сплю!
— А почему тогда ты её не бросишь? Ты с ней не спишь, но живёшь в одном доме, а со мной ты спишь, но прячешь меня ото всех, как что-то постыдное. Я не хочу чувствовать себя шлюхой! Разве это непонятно? Я хочу, чтобы мы жили вместе! Я не прошу жениться на мне, но мы должны быть действительно вместе.
Твою мать! Обязательно эту бодягу заводить именно сегодня? Всё ведь тысячу раз уже обсуждали! Я встаю и наливаю себе ещё виски. Выпиваю двумя большими глотками.
— Ладно, Жанна, поговорим об этом в другой раз.
— Нет, я не хочу в другой, я хочу прямо сейчас. Мне надоело быть не пойми кем, я уже не девчонка-малолетка, чтобы твою лапшу глотать.
— Мне уже пора, милая, — вздыхаю я. — Увидимся потом.
— Да что же ты за мужик! — восклицает она и я чувствую, ещё чуть-чуть и расплачется.
Нет, этого мне точно не надо.
— Жанна, не расстраивайся, — говорю я примирительно и иду в прихожую. — Давай завтра всё обсудим, хорошо?
Она не отвечает и даже не смотрит на меня. Плевать! На всё плевать! Я выскакиваю за дверь и несусь по лестнице вниз. Запрыгиваю в машину и мчусь домой. Там
