заведению — доход, а носильщикам — облегчение. Меньше тяжестей придется грузить при очередном переезде.
В самом деле, зачем современному человеку кусок ржавчины с гнилью?
Торбен Йене Торвен вначале тоже музей помянул. Затем присмотрелся, взглянул на князя исподлобья, губу закусил. Плохо глядел отставной лейтенант. Знать не мог, но, видать, почуял что‑то. Эх, Торвен, оловянный солдатик в шинели не по росту…
«Это военное преступление! Вы… Вы ответите!..»
Плохое знакомство у них вышло. Двадцать лет минуло, а не забывается. Лейпциг, осень надежд, октябрь 1813‑го. «А я бы его все-таки убил. Голыми руками убил бы, гере полковник. Жаль, вы не позволили». Донесло ветром, услышал чужие слова надпоручник Волмонтович по прозвищу «Кат». Понял с лету, хоть и по‑датски сказано.
— Но сильней всех любит
И зовет жениться
В саване шелковом
Вражья Молодица…
Неправда, что оружие говорит лишь с людского позволения. Старое железо, как старый человек, — любит поболтать. В музей «флейту»! А лучше — в речку, хоть в серую Неву, хоть в желтую Хуанхе. Зачем таскаю? Эрстеду соврал: наследство от прадеда. То есть не соврал даже.
Встало в памяти, как живое…
2. Adagio
Флейта мертвого лога
— Каждого улана
Встретит и приветит
И веселой свадьбой
Встречу ту отметит…
Казимир Черные Очи допел куплет, подкрутил левый ус. Знай наших! Бочку хмельного меда, считай, уже выиграл. Бились хлопцы об заклад, что атаман ночью в Тотенталеш не сунется. Храбр, мол, да умен. Кто к бесам-упырям на съедение собственными ногами пойдет? Возражать князь не стал, но взял на заметку: как из долины вернусь, бочку стребую. Из принципа.
Нечего в атамане сомневаться!
Сверкнуло лунное серебро в черных окулярах. Шевельнулся на небе Царь-Месяц, сдвинул брови. Не одобрил хвастовства. Волмонтович даже устыдился на миг, но быстро пришел в себя. Молчи, месяц! Случись что, не тебе ответ держать.
Расхлебаю, пся крев!
Вторую неделю он искал гайдуцкий клад. Бродил лесами и горными склонами. Мирча Вештаци, старый разбойник, за двадцать лет до Наполеона спрятал богатства своей ватаги в дубовый сундук, зарыл невесть где, а сам голову под гусарскими саблями сложил. Про заветное добро в Семиградье все знали. Искали, но без лишнего усердия. Скверную славу оставил разбойник, одно прозвище чего стоит.
«Вештаци» — колдун; и не простой, а мертвячий.
Хоть и сгинул Мирча без прощального слова, но все-таки, поговаривали, есть след: воткнул он в свежую землю ятаган с золотой рукоятью. Примета верная — железо ржавым прахом пойдет, золото останется. Гора, где чета стояла, не Монблан. За двадцать лет каждую травинку ощупать можно.
Так и делали — раздвигали кусты и траву любопытными носами.
Расспросил Волмонтович тех, кто постарше, на самодельной карте пометки нарисовал, а после весьма удивился. Всё братья-гайдуки осмотрели, а в Тотенталеш не стали заглядывать. Toten Tal — Мертвый Лог. Там и днем страх до печенок пробирает, а ночью сунешься — костей не соберешь.
Как после такого не пойти?
— Гу-у-у!..
Поправил Казимир Черные Очи свои окуляры; подумал и снял. Месяц — не ясное солнце, глаза не мучит. Лес руки-ветки тянет, под ногами ямы, как старые могилы, а из чащи филин здоровается. Ну, будем искать?
— Гу-у-у-у! — согласился филин.
— Сам ты «гу-у-у», бездельник! — огрызнулся князь.
Пани Ночь все переменила. Днем князь даже прикинуть успел, откуда поиск начинать. Зато сейчас… Месяц-череп в небесах, порушенная земля под ногами. Что тут искать, кроме смерти?
— Гу-у-у-у!
— Х‑холера!
— Noapte bună, хлопче! Зачем пожаловал?
Зря ты сетовал, князь, что Мирча Вештаци подзабыл ночную службу. Хотел дорогу спросить? — вот, накликал. Встал мертвяк перед атаманом, костяной рукой махнул. Волосом сед, рожей — синюшен. На плечах — гнилые лохмотья. Желтые ногти кожу сапог прорвали.
— На ужин пришел? Так чего ж один? Мало тебя для меня, голодного…
Ощерились кривые зубы. Ухватили воздух пальцы.
— Гу-у-у… — филин поразмыслил и умолк.
— Неплохо, пан колдун, — оценил Волмонтович. — В самый раз для ярмарки во Вроцлаве. А в Краков, или там в Варшаву не пустят. Грязен ты, дзяд, не эстетичен. Саван надень, что ли? Только выстирай загодя и клыки мелом почисти.
Присмотрелся — как есть правда.
Не пустит колдуна в Краков санитарный инспектор.
— Сейчас, пан Мирча, упыри во фраках ходят, с манишками. В туфлях лаковых. Иначе тебя красотка к шейке белой — ни за какие коврижки…
Химерный колдун оказался смышлен не по чину: отступил на шаг, голову склонил, прищурился. Дивны дела твои, Создатель! В Мертвом Логу упырь на упыря пялится.
— Ах, вот отчего ты так боек, — шевельнул белыми губами Мирча Вештаци. — Кровь вытри, морда неумытая. А после уж попрекай, сопляк!
Взмахнул ладонью Волмонтович, коснулся щеки. Х‑холера! Умывался же, песком речным лицо тер. Удачно вечером вышло — у входа в долину бродягу-цыгана встретил. Бежал тот от жандармов, от тюрьмы, наткнулся на погибель. Удивлялся еще, отчего гайдук, не пожелав удачи, принялся с плеч рубаху стягивать.
— Сопляк ты, — со смаком повторил Мирча. — Не будь я сегодня в добром гуморе… Зачем тебе мой клад? Дурное золото, порченое. Мое слово разве что святой отчитать сможет, да нет святых в наших краях…
Ругаться не хотелось. В своем праве нежить.
— Не нужно мне твое золото, Мирча-разбойник. Не из жадности пришел, от скуки. От такой скуки, что смерти хуже. Хочешь — гони, хочешь — выслушай.
Сели упыри на сырую траву, вынули из‑за кушаков люльки. Достал князь огниво. Чиркнул — раз, другой. Красный огонек высветил мертвые лица. Спрятался Царь-Месяц, сгинула во тьме Полярная звезда. И огонек пропал — испугался того, что миру явил.
Анатолийский табак, конфискованный у турков-купцов, пах серой.
— Кличут меня ваши Казимиром Черные Очи. Почитают за арам-баши, три четы подо мной ходят. Родом я из земель литовских, что прежде в Речь Посполитую входили…
Укрыли тучи долину. Сгинул Тотенталеш. Замолчал филин, уступив место холодному ветру. Тот ухать не умел, зато свистеть был горазд. Курится трубка за трубкой. Тянется к небу серный дым.
— Не пугал бы я тебя, Казимир. Не из пугливых ты. Только плохи твои дела, парень. Совсем никакие. Пропадешь скоро. Хлопцев погубишь — и сам сгинешь. Худо быть мертвяком, упырем — хуже. А ты не мертвяк, не упырь и не человек живой. Один лишь Maestru Necurat, не здесь будь помянут, ведает, какая беда с тобой стряслась. Поклонись ему, а? Глядишь, ответ даст.
— А под хвостом ему поцеловать не надо? Не верю я твоему Хозяину, Мирча. Никому не верю. Разве что одному датскому полковнику, но он сейчас в Америке угрей ловит. Думаю, не
