девочке было знать о том, что
делать с никому не нужным котенком. Она сделала тогда, что могла: спросила у соседей, не
нужен ли им котик, позвонила одноклассникам… Тоня хорошо помнила своё бессилие, выпуская из рук тёплый комочек. На всю жизнь запомнила — и больше никогда не подходила к
животным, чтобы случайно не обмануть их доверия, как в детстве.
— Ты взялась расписать стены старого детского садика, но не довела до конца…
— Мама сказала, что надо мной все потешаются, потому что я сама купила краски и за
работу ничего не попросила. А она даёт мне деньги не для того, чтобы я…
Голос больше ничего не говорил, и Тоня понимала — почему. Она больше никогда никуда
не лезла со своей инициативой, да и не требовалось больше. А если помогала кому-то, то
только в своих мечтах. Уж там-то она разворачивалась во всю!
Молчание затягивалось и Тоне показалось, что она опять будет бродить в безвременье целую
вечность.
— Я дам тебе шанс, доказать, что ты полезна миру.
— Спасибо. А что мне надо будет делать?
— Зажигать в сердцах людей свет.
— Но как? — опешила Антонина. — Что я могу?
— Ты займешь место в одном из своих перерождений, и когда я увижу, что твоими
стараниями зажегся свет в чьей-то душе, а в мире стало светлее, то твоё будущее будет
пересмотрено.
— Ох… как же это…
Душа Антонины заметалась.
—…но разве можно в прошлом что-то менять? — вырвалось у неё.
— Это твоя задача, а об остальном не думай.
— Но…
Тоня понимала, что сейчас самое время задавать умные вопросы, но она слишком
разволновалась, а тем временем вокруг всё стало исчезать, потом её окутала темнота и тут же
вытолкнуло в свет.
— А-а-а-а-а, — закричала она, почувствовав удар по попе.
— Какая крепенькая девочка! Красавица! Иди к мамочке, — засюсюкал кто-то.
ГЛАВА 2.
— Какие у нас умненькие глазки, какие крепенькие ручки… — раз за разом слышала
Антонина и фыркала.
Ну, где там ум они приметили, если у неё всё в глазах расплывается, причем как зрительно, так и в мыслях.
Но в рассеянности сознания было спасение, потому что ощущать себя младенцем было
тоскливо, странно и… противоречиво.
Этот период остался в её памяти отрывками. Она запомнила ласковые руки и голос мамы, басовитое жужжание отца и грубоватый голос деда. Как бы Тоня ни пыталась сосредоточиться
и напомнить себе, что является младенцем только внешне, каждый раз таяла и испытывала
эйфорию при контакте с близкими. Она буквально погружалась в чистую, ничем не
замутненную радость и это было волшебно.
Мама, отец, дед часто брали свою кровиночку на руки и носили по дому, воркуя над ней.
Тоня от души дрыгала ножками и умилялась радостным возгласам взрослых. А ещё ей
нравилось касаться своими крохотными пальчиками лиц родных. Они от этого впадали в экстаз
и даже суровый дед восторженно лепетал всякие глупости.
Ещё были няньки и какие-то старухи. Их Тоня невзлюбила сразу. От них дурно пахло, но все
делали вид, что не замечают этого. Нянька постоянно дышала на маленькую Тонечку чесноком
или луком, а старухи воняли издалека. То ли они плохо следили за своей гигиеной, то ли дело
было в невозможности освежить одежду. Как бы то ни было, Тоня терпеть не могла, когда они
брали её на руки, но, признаться, делали они это не часто. Мама не любила этого, а сама Тоня в
таких случаях плакала и выкручивалась. В ответ на свой малышовый протест всегда слышала
осуждающее:
— Строптивица растет! Ишь, норов кажет. Ты, матушка-боярыня, поменьше балуй её, а то
пропадет девка через выкрутасы свои.
— За языком следи, а то отрезать можно! — изредка огрызалась мама.
— Ой, матушка, это я так… по бабьей дурости, — тут же отступала вредная старуха, но все
они умели очень хорошо притворяться.
Тоня никак не могла понять, зачем мать держит подле себя баб и старух. Она такая
молоденькая и ладная, а окружила себя стервятницами. Ну, ладно, толстая нянька. Она хоть и
дышит чесноком, но вовремя меняет описанные тряпки и ловко подмывает, а остальные…
Антонина вновь не успела додумать и потерялась в буднях, лишь изредка выплывая из
рассеянности и играя с родичами. В следующий раз она хорошо осознала себя на руках деда.
— Э, ягодка моя, отпусти-ка бороду! Дай своему деде свободы… — просил Тоню крепкий
старикан. Она из озорства наоборот крепче ухватилась и потянула его к себе, чтобы погладить
по щеке. Соскучилась. Очень соскучилась и не могла себе объяснить столь сильную
привязанность.
— Деда-а, — пролепетала вдобавок и, видя его радость, сама обрадовалась и неожиданно для
себя засмеялась.
— Ах, моя красавица! Умница и ладушка! Слышали? Знает, кто ей деда! А как заливается
смехом… Моя любимая кроха!
Потом были первые шажочки и выезд из Москвы. Другой терем*(раньше теремом называли
женский этаж, как правило, верхний), новые люди и свежий воздух. Только там Тоня поняла, насколько жарко и душно было в городском тереме. Понятно, что её боялись простудить, но
только перебравшись в деревню, она наконец-то, вздохнула полной грудью.
В дом Тоню приносили только ночевать, а все остальное время её выгуливали в саду, и если
бы не комары со слепнями, то счастью малышки не было бы предела.
Вся эта благодать сменилась возвращением в город и знакомой духотой. Мало того, что
терем топили днём и ночью, так ещё в одной горнице вместе с крохой спала нянька, а она мало
того, что храпела, так ещё зад её по ночам барствовал и трещал без умолку.
Но что она могла поделать? Возмутиться? Сказать? Ведь уже сносно лепетала! Но никто не
вслушивался в её слова. Говорит — и ладно! Тоне казалось, что она могла прочитать стихи и в
ответ на это слушатель только мотнул бы головой, отгоняя наваждение, и улыбнулся бы, как ни
в чём не бывало.
Но, конечно, дело было не только в невнимании к выходящим за рамки потребностям
малышки. Тоня уже поняла, что в тереме каждая женщина занимает определённое положение, и
сдвинуть её непросто. А все потому, что дед Тони — думный дьяк разрядного приказа! Над
Еремеем Дорониным стоит только боярин Кошкин-Захарьин и сам великий князь, а
остальные… Тут всё сложно.
Большинство бояр да князья, безусловно, выше по положению и зовут дедушку Еремейкой, а
кое-кто и пальцем грозит,
