Вчера Книгочеев весь вечер поил меня «копорским» чаем с черными, похожи на угольки сухариками, делился опытом и даже нарисовал устройство, с помощью которого жандармы производили перлюстрацию писем. В принципе, ничего сложного, обычная кастрюля с трубкой. Можно бы вообще не мудрить, а использовать чайник, но чайник — несолидно, а «устройство для перлюстрации» уже и в отчетах не стыдно указать и «выбить» кое-какие ассигнования на то, чтобы приклепать к кастрюле трубу. Но про конверты, проклеенные по краям, или облатки слушать было не слишком интересно. О таком способе «перлюстрации» я знал еще с детства, когда собирал почтовые марки, а «приспособление» видел своими глазами попозже. В мое время оно стало гораздо компактнее и в последние двадцать лет используется не часто. Но иногда бывает, врать не стану. Есть оригиналы, не желающие использовать электронную почту, предпочитая бумажные письма, отправленные с нарочным. Правильно, не с «Почтой России» же важные документы отправлять? Здесь самое сложное — отвлечь внимание курьера минут на пять, а лучше на десять.
Меня интересовало — как вскрывались письма, запечатанные сургучом? Срезали с помощью раскаленного лезвия или стальной нити, как пишут в книгах? Оказывается, поступали проще — сургуч ломали, послания читали, а потом вкладывали в конверт. А все претензии из-за сломанной печати переадресовывали почте — мало ли, уронили, прижали, раскрошили. Тоже ничего нового.
Но кое-что показалось интересным. Например, в Архангельске не было Охранного отделения, и жандармерии самой приходилось обеспечивать агентурное наблюдение. Но большинство жандармских офицеров являлись выходцами из гвардии, считавшими, что работа с тайными осведомителями является уроном для чести. Более того, получив информацию от добровольцев, иной раз искренне радеющих за государство, нередко просто «сдавали» их злоумышленникам.
Еще любопытный факт в мою копилку будущей книги по истории российских спецслужб, если соберусь написать. То, что с началом Мировой войны основные силы жандармов были брошены на охрану железных дорог, я знал, но то, что их деятельность буквально парализовали мальчишки, рвущиеся на фронт, услышал впервые. Нет, я подозревал, что в патриотическом угаре лета четырнадцатого года юные россияне не утерпят, побегут зарабатывать Георгиевские кресты, но что это приняло характер национальной эпидемии, даже представить себе не мог.
— Представьте себе, Владимир Иванович, — рассказывал Книгочеев. — Только в Архангельске ежедневно с поездов снимали по два, по три человека. И это у нас, где узкоколейка. Им же вначале до Вологды добраться нужно, а уж потом в воинский эшелон. А что же тогда в России творилось? Сколько малолетних оболтусов в угольных ящиках позамерзало или под поезд попало? Унтер-офицеры с ног сбивались, зверели. Мальчишки, они же, как обезьяны — поди, поймай. Поймаешь такого, задницу бы надрать или уши открутить, а нельзя. Департамент полиции цельный Циркуляр по этому поводу издал — мол, задержанных малолетних доставлять родственникам, щадя их патриотические чувства, доставлять без ущерба самолюбию детей, при бережном и сердечном к ним отношении. Вот так! Унтер Повидаев как-то не выдержал, поймал такого вот беглеца — тот не то в пятый, не в шестой раз на фронт бежал, голову промеж ног зажал, штаны снял, да и всыпал ремня по голой жопе. Так что тут началось! Унтера самого едва в штрафную роту не отправили.
С чего мне вспомнился Книгочеев? А с того, что кроме деловых бумаг, пришедших с утренней почтой, секретарша положила на стол письмо. Судя по всему, личное, и его я оставил на потом. Небольшой конвертик, склеенный из серой бумаги, без марки. Штемпель почтового отделения Москвы. Подписано очень своеобразно: «Лично. Владимиру Аксенову. Москва. Лубянка». Обратный адрес: «Череповец. Улица товарища Троцкого. Дом 5». М-да, и где в Череповце такая улица? Тетушка живет в доме номер пять, но улица Сергиевская, в честь одного из храмов. Не иначе, переименовали. Впрочем, чему я удивляюсь, если не так давно Архангельский горисполком переименовал половину улиц? Вспоминай теперь, где и что. Но штемпель почтового отделения, отправлявшего письмо, отчего-то питерский. А почерк знакомый, но не тетушкин. Что ж, открою.
«Здраствуй Вовка. Знаю что ты не любиш когда тебя называют Вовком но мне так больше нравитца.
В первых строках своево письма хочу сообщить что я жива-здорова чего и тебе желаю. Я живу хорошо вышла замуж. Муж очень хароший, он взял меня бес приданого. Сказал что приданое я сама, что у него все есть. Муж ответственный работник Петрогубкома РКП (б). Он отвечает за сектор торговли. Приезжал к нам с шевской помощью.
Вовка я очень рада, что ты остался живой здоровый. У нас говорили, что тебя убили в архангельском я поначалу не верила, долго долго плакала, патом поверила. Думала — жить то как-та нада, пора замуж выходить.
Я живу в Петрограде, пока не работаю. Муж сказал что его жена не должна работать, но я хочу устроится куда-нить комсомольским секретарем. В Питере мне очень ндравитса, хотя часто идет дожжь.
Я приехала в Череповец навестить тетку и узнала от твоей тетки Симы что ты жив, служишь уполномоченным в архангельском, поплакала, но обрадовалась, что не вышла за тебя замуж.
Вовка ты хароший человек, я тебя очень любила, но ты так ничего не добился а мой муж лучше.
Прощай Вовка.
С комсомольским приветом Полина Степановна Архипова».
Прочитал письмо, ужаснулся. Стыдоба-то какая… Что на Лубянке скажут о бывшей девушке начальника губчека и, соответственно, о самом начальнике? А то, что письмо прочитано, я нисколько не сомневался.
Если честно, меня задело, что Полина по-прежнему считает, что я ничего не добился в жизни. Видимо, путает «оперуполномоченного» с «особоуполномоченным». Впрочем, во всем нужно видеть светлую сторону. Помнится, Островский описывал встречу Павки Корчагина со своей юношеской любовью — Тоней Тумановой на станции Боярка. Павка — в старой красноармейской форме, да еще и в разодранном сапоге, в калоше и Тоня — утонченная женщина, вся в мехах. Помнится, первая любовь выразила удивление, что Павка ничего не достиг, а что ответил Корчагин, уже не помню.
Хотел кинуть послание в корзину, но передумал. Оставлю его для Натальи Андреевны как официальный документ. Теперь-то «старая большевичка» не отвертится.
Пока читал, доставили гражданина Семенова, который теперь сидел напротив меня и уже не выглядел таким «крутым», как изначально. Да, тюремная пайка и четыре стены на пользу никому не идет.
Я полистал документы, присланные из Петроградского угро, освежая в памяти бурную биографию Семенова. Виноват, Семенцова. Бандит не так и сильно подправил свою биографию, когда вступал в ряды РККА. Не врал, а просто кое о чем умолчал.
— Сижу, знакомлюсь, — кивнул я на бумаги, лежавшие передо мной. — О вас бы рóманы тискать, гражданин Семенцов. Граф Монте-Кристо от зависти удавится, вместе с Дюма-отцом.
— Раскопали, волки позорные, — процедил сквозь зубы Семенов-Семенцов.
— Ай-ай-ай, Андрей Николаевич, — покачал я головой. — Сыну статского советника такие слова не к лицу. И матушка ваша, тоже не из уголовников.
— Матушка моя, давным-давно померла, а папаша мой, гражданин начальник, от меня отрекся, — проникновенно сказал Семенцов.
— Что это с вами? — с подозрением посмотрел я на уголовника. — Уж не заболел ли часом?
— А что не нравится? — мгновенно ощетинился Семенцов-Семенов.
— Манера поведения не нравится, — охотно сообщил я. — Вначале — козырный король, потом — шестерка. Сейчас бы еще слезу пустил — не любят, не жалеют.
— Так в камере со мной сплошные шестерки сидят, — поморщился Семенцов. — Я на их фоне не королем, а тузом буду. Но, как говорил мой преподаватель, человек существо социальное. Жить в обществе и быть свободным от него нельзя. Вот, поднабрался.
— Ваш преподаватель цитировал Ленина? — удивился я. — В реальном училище или в Горном институте?
