Ознакомительная версия.
Жестоко? Ну да, однако как мог я судить этих людей? У них свои понятия о морали и чести. Вероятно, Всеслав совершенно прав, и его отчаяние обоснованно. Я вздохнул и отвернулся в сторону.
Теперь уже точно можно было сказать, что Всеславу не больше двенадцати-тринадцати лет, об этом говорило его телосложение и состояние кожных покровов.
Дело в том, что за время своего нахождения среди новых спутников я убедился в том, что значит жизнь без медицины. Конечно, безупречная экология окружающей среды и натуральная пища много значат. В том и другом здесь не было недостатка. Однако…
В здешних домах еще не было печей, а отопление производилось очагом, дым от которого выпускали через открытую дверь в одном случае или через дырку в потолке – в другом. На практике это приводило к тому, что люди всю свою жизнь спали в сильно задымленных помещениях.
Огромное содержание свинца и меди в металлических предметах – кружках, котлах для варки пищи отравляло организм каждый день – с младенчества и до самой смерти человека. Организм адаптировался к постоянно поступающей отраве, но серо-землистый цвет лица у большинства окружавших меня людей неопровержимо свидетельствовал о том, что ежедневное отравление не проходит бесследно. Бледная пористая кожа на лице, множество мелких прыщей и язвочек почти у каждого человека – вот что первым делом бросалось в глаза.
Я уж не говорю о последствиях оспы и незнания мер предосторожности при ней: многие лица были рябыми, буквально изрытыми шрамами. А зубы? Если зуб выбит, или выпал сам, или вырос кривым – не было стоматологов, чтобы это исправить.
Грязь с рук и тела смывали специально собранной в сосуд мочой недельной давности – там образовывалась щелочь, и это помогало, но мылись таким образом далеко не каждый день. А попробуйте промыть волосы без мыла!
Воины славянских племен и русы решали проблему волос радикально – их головы были обритыми. Но каких мук стоило регулярно брить голову неровным металлическим ножом!
Зато у славян голова хотя бы не чесалась, как у финнов, балтов и свеев, потому что вши были тут постоянным и вездесущим проклятием.
Любава выбрила голову сначала Всеславу, ставшему почти что ее воспитанником, а затем и мне – об этом я попросил сам, понимая, что иного выхода нет: еще день-другой, и вши замучают меня.
– Почему ты и твои воины не бреете головы? – спросил я у Вяргиса, молча наблюдавшего за этой процедурой. – Ведь это спасает от насекомых.
– Зачем? – хмуро сказал он в ответ, неодобрительно глядя на мои страдания под тупым ножом. – Только русы и славяне делают так. Настоящим воинам это не пристало. Мы не боимся вшей и никогда не боялись. Наши отцы и деды делали так.
Достойный ответ, на который у меня не нашлось возражений. Действительно, а на что опираться людям, не умеющим читать и писать, кроме как на авторитет предков? Так делали отцы, и они жили, и родили нас. Значит, это хорошо, и мы будем делать так же.
Горели вокруг нас костры, и пиршество было почти готово. Разделанных баранов жарили на вертелах, а в котлах уже кипела жидкая овсяная каша, приправленная морковью и брюквой – овощами, которые воины собрали с нескольких полей, принадлежавших местным крестьянам, разбежавшимся при одном лишь появлении неприятеля.
Но пир пришлось отложить. В тот вечер мне впервые пришлось увидеть нечто невероятное, к чему я точно не был готов.
Со струга Вольдемара сгрузили завернутую в ткань статую Перуна, чего прежде не делали – статуя ночевала на корабле. Теперь же дружинники с предосторожностями вынесли на берег огромных размеров предмет и, размотав ткань, принялись устанавливать его.
Статуя – это сильно сказано. При свете костров и факелов я хорошо разглядел Перуна. Это был толстый, в два обхвата деревянный столб четырех метров длиной, увенчанный вырубленным изображением лица. Там были нос, два глаза, усы и борода. Работа выполнялась топором, и поэтому черты лица лишь намечались. Волосы этой головы были покрыты серебром, а длинные усы – золотом. Дырки-глаза покрашены черной краской.
Этот размалеванный истукан производил жуткое впечатление не только на меня, но, насколько я заметил, и на многих окружавших меня людей. На Перуна смотрели с разными выражениями лиц, но основными были тут страх и трепет.
Странно было наблюдать за тем, как живые люди, с которыми я провел бок о бок уже несколько дней, изменились при виде идола. На протяжении долгого времени, и еще час назад эта грубо раскрашенная громоздкая деревянная колода валялась на дне струга. Об нее спотыкались, не обращая никакого внимания, ведь это просто толстое бревно.
Но теперь, вытащенная на свет и установленная вертикально, топорно выполненная фигура вдруг стала устрашающим идолом – богом, которому оказывались почести.
Что это было? Привычка, впитанная с молоком матери и внушенная с младенчества? Уважение к авторитету предков? Коллективное бессознательное, которое так часто во все времена оборачивается массовым психозом?
Несколько десятков человек орудовали деревянными лопатами, роя землю и наваливая высокий холм. Сюда, на его вершину и водрузили громадное изображение Перуна. Перед этим отесанным и ярко раскрашенным деревянным столбом установили специально принесенные крупные камни, и только тогда я догадался, что готовится жертвенник – центральное и самое главное место предстоящего ритуала.
Камни были взяты неподалеку – в брошенной разбежавшимися крестьянами деревушке. Там, на площади посреди стоявших кругом домов, имелся жертвенник, сложенный из камней. Вот этот жертвенник воины Вольдемара и перенесли на берег реки, где устроили становище. Вероятнее всего, сделано это было намеренно, чтобы происходящее хорошо было видно с другого берега Днепра, из Киева, откуда, без сомнения, сотни глаз зорко наблюдали за приготовлениями. Несмотря на то что сгущалась ночь, полыхавшие огни громадных костров хорошо освещали берег.
Появился сам князь, на этот раз пеший, но разодетый еще более пышно, чем прежде. Кроме красного плаща, накинутого на плечи, появилась тяжелая золотая цепь на груди. Оба запястья украшали золотые браслеты с цветными камнями, тускло сверкавшими в свете костров и факелов. А на голове у Вольдемара сидела туго натянутая золотая корона с высокими зубцами, похожими на маленькие рожки, и тоже блестевшая вделанными в нее камнями.
Лицо князя-конунга казалось вдохновенным: глаза блестели, на щеках играл румянец возбуждения, а губы нервно подергивались. Впрочем, таким я его уже видел однажды, когда единственный раз беседовал с ним на залитой кровью земле, среди трупов возле разоренного поместья.
Ознакомительная версия.
