– 8- подкашивались ноги, урчало в животе. Старшина Сенин настояний злодей! Зря он тогда на пожаре обругал старательного солдата Захаркина. Из раскрытого окна явственно подуло запахом квашеной капусты. Вот сейчас бы щец со свининкой? Вся бы усталость прошла! Старшина Сенин шагает рядом. Он потягивает из кулака папироску и молчит. Вот и он повел носом в сторону открытого окна, мотнул головой как бык, но ничего не сказал. Молчат и солдаты, улавливая запах.
Ладно! – решаю я. Не буду на счет кислых щей разговор заводить. У старшины нюх лучше, чем у меня. Когда мы подходили из-за Волги ко Ржеву, света и самого пожара за лесом не было видно. Старшина тогда повернул ко мне голову и сказал:
– Пахнет гарью, лейтенант! Город Ржев где-то рядом, должно быть, горит. Я шел тогда по дороге и запаха гари не чувствовал. Вот и сейчас, проходя мимо раскрытых окон, в нос мне ударил запах подгорелой картошки на сале. Старшина покрутил носом, потер ладонью за ухом, помял небритый подбородок, взглянул сердито в ту сторону и, глубоко вздохнув, молча ускорил шаг.
– Братцы, съестным пахнет! – сказал громко кто-то из солдат.
– Топай, топай! – услышал я голос Захаркина.
– На меня за ложку орали!
– А сами?
– Чуть паленой картошкой запахло, слюни [распустили] потекли!
– Не отставать! – басом крикнул старшина, солдаты прибавили шагу и сразу как-то сгорбились и приуныли. Не все жилые дома одинаково серые и друг на друга похожие. Фасадами смотрят на улицу коммунальные. А частные и собственные в основном прячутся за заборами. У ветхих домишек завалинки из земли, а совсем древние и полуразрушенные опустились в землю и вросли по самые окна в нее. Века простояли, а теперь наравне с другими доживают свой последний день. Улица, улица! Все здесь притихло и ждет приближения огненной бури! Дома как живые люди. Они разные на характер, на вид, и на манер: серые, темные, гладкие и корявые, сгорбленные и прямые с могучей красой и осанкой, по виду вроде как наш старшина. Все они разные и вместе с тем чем-то похожие, по виду своих крылечек, наличников, дверей, и окон. Все они были когда-то заново срублены [умелой и мозолистой рукой]. Много лет простояли, служили людям, были для них родными. У многих людей прошло здесь детство и юность, незаметно и тихо протекла целая жизнь. У каждого здесь свой уголок, своя на ощупь знакомая калитка, распахнутая на улицу дверь, скрипучая лестница или половица, небольшая комната и дешёвые обои на стене. Здесь в рамке [из багета] под стеклом на стене висят фотографии, когда-то здесь живших людей, все они давно ушли из этой жизни, не оставив свой след на земле. ******Вон открытое ******
– 9- на окне. Всё это сегодня стоит и ждет [своего] последнего часа. Всё завтра сгорит, превратиться в кучу серой золы и ненужного пепла. Не станет ни города, ни знакомой улицы, ни родного дома, где раньше был и жил человек. И будут они потом лишь являться человеку во сне. Родного дома ему никогда не забыть! Пожар где-то сзади бушует и ревет. Пламя вдоль улиц движется всё быстрее. А может, в этих домах окруженных заборами сидят и затаились живые [и здоровые] люди? Ну скажем, владелец дома – бывший торгаш, или с частным патентом ломовой извозчик, скопивший золотишко, или какое другое добро. Сидит он внутри и ждет перемены власти. А раз мы идем и сапогами по мостовой, значит власть ещё на месте и [ещё] не переменилась. Сгорите вы отступники живьём вместе со своим добром, если в ожидании новой власти вы будете настойчивы и упорны. Нельзя предавать свою землю и русский народ. Напрасно вы затаились и заперлись на засовы. Крыша и стены дома, заборы, окна и двери нагреются незаметно, пламя охватит всё разом кругом. Сгорите вы в страшном огне, и пикнуть не успеете. Солдаты идут по булыжной мостовой, гремят стальными подковами среди безмолвия ночи. Зря они скрываются и прячутся от нас. Мы простые солдаты и такие же русские люди. Нас тоже ждёт неизвестность. Нам нужно только спросить, куда ведет эта дорога? У нас нет сил стучаться подряд в каждый запертый дом [где сидят тихо отшельники, закрылись и затаились] и спрашивать о дороге. И не знают они того, что в Великой Германии собственность охраняется законом только для немцев. А остальные, другие и прочие нации подлежат ликвидации вместе с добром. Нам солдатам войны чужого добра и барахла не надо. Нам, как нищему, пожар во Ржеве не страшен. Солдату винтовка ремнем натерла плечо, мешок вещевой, набитый патронами лямками режет шею. Так рассуждал я, шагая по мертвому городу. Улица, улица! Пустынна ты и тиха! Дрожишь ты и колеблешься в отблесках пламени пожара и темени ночи! Что будет завтра с тобой при ярком солнечном свете? Мы те последние, кто шагает по твоей мостовой! На углу двухэтажного дома, прямо на мостовой, вниз лицом лежал человек в солдатской шинели. Он лежал и не шевелился. До сих пор мы ни разу не видели убитого. И это для нас было конечно ново и необычно. Солдаты все сразу обступили его. Они стояли и смотрели на него сверху и глазами искали темные следы крови на мостовой. Каждый по-своему думал и представлял, как это случилось, и как смерть настигла его. Вот они трассирующие, горящие в темноте свинцовые пули. Одна такая быстрая и проворная, как маленькая пчелка, прилетела, ужалила, и нет человека [солдата не стало]! Осталась шинель, сапоги и бесформенное тело убитого, лежащее на ******мостовой.
– 10- Это был простой рядовой солдат, в помятой шинели, без поясного ремня, без каски и пилотки на голове и без своей солдатской винтовки. Многие из наших стариков, поглядев вниз, обнажили свои головы. Они стояли над мёртвым телом солдата и как это принято некоторое время молчали. Старшина Сенин подошел к толпе, растолкал солдат, подался вперед и нагнулся над трупом.
– Что он там нюхает? – подумал я, – Хочет по запаху определить, давно ли убили? Старшина подхватил, лежавшего на животе, за рукав и потянул на себя, перевернул его осторожно на спину. И тело солдата вдруг вздрогнуло и стало дышать. Он промычал что-то невнятное и у всех сразу вырвалось – Живой! Старшина наклонился ещё ниже и недовольно повел в сторону носом. Затем он выпрямился, хмыкнул под нос, покачал головой и повернулся ко мне.
– Он, товарищ лейтенант, пьяный! – пояснил старшина, поглядывая на солдат.
– Вот это гусь! – протянул кто-то. Старики недовольно стали натягивать пилотки и каски.
– Узнать бы, где брал?
– Сам видишь, от него слова не добьётся!
– Мычит от удовольствия!
– Наверно думает, что это жена его толкает! – заговорили солдаты.
Лежачего потрясли еще раз за рукав, но кроме протяжного – My! – от него ничего не добились. Он был в непробудном состоянии.
