движения уверенные и тонкие ручки отнюдь не тряслись как у него. Все правильно делала, как он, пододвинув к себе лядунку и совершенно не обращая внимания на приближающихся всадников, что начали обходить яростно отстреливающийся вагенбург по большой дуге, держась от него на порядочном отдалении.
— Да не стой ты столбом, боярин, помогай своим!
То ли от просьбы, либо чуть ли не приказа девчонки, Пашка пришел в себя и удивленно посмотрел на Глашку — та передала доктору мушкет и принялась перезаряжать отставленный, совершенно не обращая внимания на воткнувшуюся в борт телеги оперенную стрелу. Он ее не узнал — алые щеки, возбужденные блестящие глазоньки, ноздри тонкого носа трепещут — пороховой дым буквально впивает в себя, и дуреет прямо на глазах. Прошипела разъяренной кошкой, при этом ухитрившись не просто погладить доктора по спине, а прижавшись к нему на секунду.
— Это они, тати московитские, батюшку и мамку зарубили! Бей их без жалости, милый, смертным боем лупи!
И столько ярости было в вопле и во взгляде, что Пашка отшатнулся и перебежал к «Сержанту», что забивал шомполом пыж в стволе. Тот посмотрел на него и весело сказал:
— Заряжай мне, я стрелять буду. Бой-девка, теперь за доктора можно не беспокоится — он при ней, и она за ним, как за каменой стеной будет. Славная парочка выйдет — друг дружку любить будут как чокнутые. Вот и ладненько — так что завидуем молча!
Пашка принялся заряжать мушкеты, а «Сержант» стрелял как заведенный, отмечая руганью удачные попадания, и скрипом зубов на промахи. А пальба шла по всему фронту, ожесточенная и быстрая. И убийственно точная на этот раз, в отличие от вчерашнего дня. Но это и понятно — палили самые лучшие стрелки, все остальные реконструкторы были у них, как говорится, на «подхвате». И это дало ощутимый результат — половины атакующих всадников как не бывало, десятка два «спешено» самой смертью.
— Что, не понравилось⁈ Отведали досыта «свинцовой каши»⁈
«Московиты» отхлынули, и куда быстрее поскакали обратно, нахлестывая коней. Было видно, что такого отпора, да еще «огненным боем», они никак не ожидали. Но в лес не пошли, крутились у самой опушки, и пашка непонимающе посмотрел на «Сержанта». Тот ухмыльнулся, только глаза были серьезные, с темноватой дымкой безумия. Он похлопал парня по плечу, показал на стрелу, воткнувшуюся в дерюгу, и сказал, обращаясь сразу ко всем «одноклубникам», что хрипло дышали от усталости:
— Это они сикурса, то есть помощи ожидают. Плюньте и растерите — больше сотни не будет, но скорее подойдет вторая половина сотни. По здешним местам конница полками ходить не будет ради одного дьяка с телегами. Потерь среди нас вроде нет, у мужиков пару зацепило — будет доктору работа. Так что чистим мушкеты, бояре, подготовимся к следующему акту «пьесы» — он будет куда интереснее. А как зарядим, то перекурить это дело можно. Чувствую, что надолго марлезонский балет затянется…
Шотландская гвардия французских королей XV века — непременные участники последних сражений «столетней войны». На них вполне можно было положится — давние и непримиримые враги англичан, чужие галльской земле — они сохраняли преданность венценосным нанимателям.
— Это у нас растение такое произрастает, вроде ладана дымится, нечистую силу отгоняет, — Андрей Владимирович истово по православному перекрестился. И заметил, как напряженный взгляд «дьяка» перестал быть таким цепким, обмяк как бы. Хотя какой на хрен «дьяк» — боярин опытный, воин умелый — из арбалета хорошо стреляет, а вот перо с чернильницей явно не для него, куда ближе сабля острая.
— Трава эта голод притупляет, когда у нас в крепости кушать ничего не стало, уж больно схизматики обложили осадою, ее курение позволяло легче невзгоды переносить. И как то привыкли к ней, теперь трудно без нее обходится, как без чарки вина доброго. И митрополит наш благословил, сказал что вере и ратному делу не помеха, лишь бы бились хорошо со схизматиками и магометанами, что крест со Святой Софии свергли.
— Кхе-кхе, это так — выпить бы не помешало, но уж когда дойдем только — порубежье близко, тверичская землица пошла, княже. Но так они у себя считают, что их, а мы, новгородцы, иначе. И курения свои возносите как требы — зазорного ничего не вижу, тем паче сами «огненным боем» бьетесь. Невиданное зрел собственными очами, но им верю! Ты уж прости меня, княже — вы своим обычаем живете, мы своим — а еды у нас вдоволь, голодовать не будете. Хотя московский князь подвоз хлеба с низовых земель запретил. Ничего, и эту напасть одолеем.
Вот только уверенности в последних словах у новгородца не послышалось, дрогнул голос. Да оно и понятно — шесть лет тому назад «Господин Великий Новгород» после жуткого разгрома на реке Шелони склонил гордую выю перед московским князем, признал за ним верховенство, молча сглотнул требование о контрибуции, перетерпел казнь нескольких бояр, наиболее нетерпимых Москве. И попался этой весной в настороженный капкан, когда послы, причем выражающие интересы «промосковской партии», от себя сказали всего одно слово вместо другого.
Страшненькое такое слово по своим последствиям для всей новгородской «вольницы» — «государь»!
Сознательно «ошиблись», ведь нужно было произнести «господин», то есть верховный правитель. А вот «государь» означал, что теперь, с этого момента, Иван III имеет полное право казнить и миловать по своему усмотрению, и распоряжаться так, как его душеньке взбредет — Новгород сам признал, словами своих послов, де-юре, его «вотчиной». И хотя по возвращению «сотня золотых поясов» осознала, что свершилось, и попыталась дать «задний ход», указав на ошибку послов, которым велено именовать московского князя «господином», но было уже поздно.
Слово сказано, и оно услышано!
Теперь Иван Васильевич имел законное право наказать «ослушников», ибо такой отказ являлся прямой «изменой». И первым делом перекрыл подвоз хлеба, а осенью, после уборки урожая, соберет войска, и в «силе тяжкой» двинется с полками на строптивых «торговцев». И камня на камне не оставит от «града обреченного», если тот не вздумает покориться насилию.
— Не одолеете вы эту напасть, боярин, потому что сами себе погибель подготовили, — совершенно спокойно и тихо произнес профессор, с усмешкой поглядывая на посла — теперь он в этом не сомневался, лучше сбросить маски. И собеседник это понял, мгновенно преобразился — дьяк исчез, перед ним сейчас стоял надменный новгородский боярин.
— И в чем наша погибель, княже?
