Почти все на «Святой Руси» живут вот так. Или — хуже. Всегда, все свои жизни. Не знаю, как моим «со-полатникам», а мне такое напоминание полезно. Оторвался я в своей Пердуновке от народа, привык, понимаешь, барствовать: голый, мытый, зубы почищены, ногти обстрижены, на палкодроме, на чистых простынях, с ласковой девушкой… Тихо, чисто, тепло… А ты попробуй, как весь народ русский, в толпе да грязюке размножаться! Зачинаться, рождаться, расти, жить и умирать. В этом во всём.
«Осенью 1941 года на одном из заводов запускалось производство противотанковых ружей Симонова. Производство ПТР развертывалось в специально построенных для этого деревянных корпусах… Сами цеха представляли собой большие бараки, вдоль центральной оси которых располагались по три больших железных бочки, приспособленные под печки. От них к крыше тянулись жестяные трубы. И все это нещадно дымило, так как топить приходилось древесными отходами, как правило, сырыми и не очень горючими. Рабочие места у станков освещались самодельными коптилками, которые, конечно, свежего воздуха в помещениях не добавляли. И в таких условиях люди не только выполняли, но и перевыполняли нормы изо дня в день, из месяца в месяц».
Героизм тружеников тыла времён Великой Отечественной. Но по сравнению с обычной жизнью на «Святой Руси»… Здесь, в 12 веке, нет железных бочек, приспособленных под печки, нет жестяных труб. И это не война, это не «до Победы» — «потерпи немного — отдохнёшь и ты». Здесь это навсегда, на всю жизнь.
Сам, шкуркой своей кусочек этого пощупай! А не из окошечка обустроенного терема глядючи, философствовать и академировать: во я какой крутой! Об глобальном, обо всём народе нашем, многострадальном и православном… альтруирую и благотворею!
Об себе подумай, дурень! Шаг в сторону — и ты в дерьме. Потому что вокруг — «все так живут»! «Никого не гаже»! Так что ж мне — моё подворье как «место отбывания»?! Пожизненно?! С правом переписки, но без надежды на «на свободу — с чистой совестью»?! «Шаг влево, шаг вправо — в дерьмо без предупреждения»?
Какой там сон! А уж спать по-моему, «по-волчьи»… Какое кружение по лежбищу на грани сна?! Тут бы с лавки не свалится, с бока на бок переворачиваясь!
Кажется, тот же Устинов вспоминает о рабочих другого, эвакуированного на восток, завода:
«Они месяцами не выходили из цехов, спали на кучах промасленного тряпья рядом со станками. Здесь же и питались, принося из заводской столовой миски с едой. Во всякое время года носили ватники и ушанки. Только в 1943 году удалось переселить их в бараки, организовать банно-прачечный комбинат и кинопередвижку».
«Работали, как воевали, — не считаясь с трудностями и лишениями, не щадя себя».
Здесь так — просто живут. «Не щадя себя». Только… хуже. Здесь нет гарантированной «рабочей» пайки. Это нам, «прыщам княжеским» — миска пшёнки обеспечена. Большинству же… «аллах акбар». В смысле: господь — велик. С него и спрашивай.
Уже в середине 20 века, умный, высокообразованный, очень практичный, проведший свою семью без потерь мимо катаклизмов эпохи, голодоморов, репрессий и похоронок, человек говорил:
«Работали как проклятые день и ночь. Сельскохозяйственный вековой цикл… А тут надо посадить или выкопать репу — уйдёт под снег, будем зимой зубами щёлкать… А зимой? Развести и наточить пилу, переставить шпильки-баклуши, растягивающие телячью шкуру, сдирать мездру с той же шкуры, подвинтить ослабнувший пресс для свёклы… Рабство! И всё равно было голодновато. Жестокая необходимость, категорический императив…».
Здесь нечего «подвинтить» — нет ещё резьбовых соединений. Пресс для свёклы… — «прекрасное далёко».
Стоило выскочить из кокона, из окружения моих, привычных, хороших людей и вещей… Господи! Какая громада! Какая махина… дерьма… на каждом шагу, в каждом проявлении… «Святая Русь». Ни провернуть, ни сдвинуть… Вонючее, грязнючее, едучее, заразное… Вопящее, кликушествующее, смердящее… Собой восхищающееся и гордящееся… Гадость.
А мне здесь — жизнь прожить и смерть принять? За что?! За что меня… так?
Сон не идёт. Слушаю, как в углу скребутся мышки, как шелестят в тюфяках какие-то насекомые. Начинает храпеть самый здоровый из нашей команды. Потом начинает пукать Красимил. Всё громче, всё серийнее. Интересно, кто победит — пук или храп? Победил плач: кто-то тихонько, жалобно плачет. Очень жалобно…
А мне-то что? — Поднять руку, опустить руку…
Факеншит уелбантуренный! Да сколько ж можно руками махать?! Встаю в темноте, иду на звук. Но сначала кладу на нос храпуна его портянку — чисто автоматически, чисто мимо проходил. Тот всхрюкивает, плямкает во сне, захватывает зубами край и начинает жевать. Это не смертельно, а храп прекратился. Почти сразу прекращаются и пулемётные очереди от Красимила. Парочка заключительных паровозных свистков, недолгое шипение проколотой шины и тишина.
Почти. Скулёж остался. Добробуд. Ну кто бы сомневался! Накрылся с головой, своей, крытой дорогим сукном, с бобровой опушкой, шубой и плачет. Не от обиды или боли — он целый день был со мной рядом, оскорблений или битья не было. Плачет от одиночества.
Сел рядом, погладил бобровый воротник. Мех — хороший. Бобёр был старый — с проседью. А теперь будет грязный — с сажею. Дорогая была вещица. Только шмотьё — от тоски не лечит… Сказано же в Писании: «лучшее лекарство для человека — человек же». Вот и поработай, Ванюша, мазью Вишневского. Для души страждущей.
Что, парнишка, загрустил? Чужие люди, чужое место. Непривычно, не устроено, грязно, холодно, невкусно, неудобно… Были бы вокруг свои — и не заметил бы. А так… Одиноко. Тоскливо. Очень тоскливо. Потому что вокруг слишком много чужого и очень мало своего. Родного, родненького, милого, любимого… Души твоей. Э-эх… Как я тебя понимаю!
Вот я и говорю: первая ночь в казарме после призыва — очень похоже на «вляп». Только в сильно ослабленном варианте. Не скули, Добробуд — я выжил, и ты выживешь. Видал я и постарше тебя ребят, которые в первую ночь на новом месте подушки свои — слезами заливали. Не ты — первый, не ты — последний. Переживёшь ты эту ночь, этот приступ одиночества. Найдёшь себе новые интересы, новых друзей… что-то для души своей. Врастёшь в вот этот кусок паутины мира. Будешь ещё над сегодняшней собственной слабостью посмеиваться. А если глуп и слаб — то и над другими, попавшими в подобную ситуацию, потешаться.
Погладил мальчишку по плечику. Сквозь грязно-седой бобровый воротник его шубы. Затих, бедняга. Согрелся, чуть всхлипнул напоследок, засопел.
Ну и денёк сегодня… Дли-и-инный… Или всё-таки — продолговатый? А это — что ещё за звук? А это… ух и мерзко… это Красимил зубами скрипеть начал. Факеншит! Вот прямо сейчас ему глистов выгонять?!
