Здесь она села и открыла конверт. Если бы только Шон знал, что колебания его температуры, записи об изменениях в течении болезни, рекомендации врача и содержание сахара в моче изучались так тщательно, к прочим его недугам, вероятно, прибавилась бы лопнувшая селезенка.
Наконец Руфь сложила листки в конверт и спрятала его в карман амазонки. Должно быть, без бороды он выглядит совсем иначе. Она смотрела в омут перед собой, и ей почудилось в зеленой воде его лицо, взглянувшее на нее. Она коснулась поверхности носком жокейского сапога, по воде пробежала рябь, и изображение исчезло.
Осталось ощущение одиночества.
– Мне нельзя ходить к нему, – прошептала она, набираясь решимости, которая удерживала ее все эти недели, с тех пор как она узнала, что он здесь. Она бросила в воду камешек, и в сторону метнулась рыба.
Руфь решительно посмотрела на воду и постаралась представить себе лицо мужа. Но увидела только желтую рыбу, которая плыла над дном, – чешуя не ее боках казалась зубцами напильника. Руфь бросила в воду камень, и рыба уплыла.
Сол. Веселый маленький Сол с обезьяньим лицом, который заставлял ее смеяться, как мать смеется с ребенком. «Я люблю его», – подумала она. И это была правда, она его любила. Но любовь многолика – иногда она предстает в обличье гор, высоченных острых вершин. А иногда оборачивается облаками, которые вообще не имеют ни формы, ни четких границ, ветер гонит их к горе и уносит прочь, а гора остается нетронутой. Гора стоит вечно.
– Моя гора, – произнесла она и снова очень ярко увидела его, стоящего над ней в бурю.
– Буря, – прошептала она и прижала руки к животу, все еще плоскому. – Буря, – шептала она и чувствовала внутри себя тепло. Это тепло поднималось от живота, оно становилось все сильнее, пока не превратилось в безумие, которое она больше не могла сдерживать. Она побежала к жеребцу (юбки развевались вокруг ног), ее рука, которой она ухватилась за узду, дрожала.
– Только раз, – пообещала она себе. – Только еще один раз.
Она отчаянно вцепилась в седло.
– Только в этот раз, клянусь! – И потом: – Я не могу сдержаться. Я старалась, о Боже, как я старалась!
Всеобщее движение и негромкие комментарии с кроватей сопровождали Руфь, когда она шла по госпитальной веранде. В том, как она одной рукой придерживала юбку, как стучали по цементному полу ее острые каблуки, в покачивании бедер – во всем читались грациозность и отчаяние. Глаза ее неудержимо блестели, грудь вздымалась под блузкой винного цвета. От дикой скачки, которая принесла ее сюда, ее щеки раскраснелись, блестящие черные волосы прилипли ко лбу и вискам.
Одинокие больные мужчины реагировали так, словно мимо проходила богиня; ее красота поразила их, но и опечалила своей недостижимостью. Она не замечала их, не чувствовала на себе их голодных взглядов, не слышала шепота – потому что увидела Шона.
Он медленно шел по лужайке вдоль веранды, неловко опираясь на костыль, чтобы уменьшить нагрузку на больную ногу. Он смотрел в землю и хмурился, о чем-то думая. У Руфи перехватило дыхание, когда она увидела, как он похудел. Она не помнила его таким высоким, с плечами, худыми и широкими, как перекладина виселицы. Никогда прежде она не замечала ни его торчащий подбородок, ни бледную гладкую кожу, отливающую синевой из-за щетины. Но она помнила эти глаза под тяжелыми черными бровями и большой крючковатый нос над широким чувственным ртом.
На краю лужайки он остановился, расставив ноги, обеими руками уперся в костыль, поднял голову и увидел ее.
Несколько секунд они не двигались. Он стоял, опираясь на костыль, согнув плечи, подняв подбородок, и смотрел на нее. Она в тени веранды одной рукой все еще придерживала юбки, но другую прижала к горлу, стараясь сдержать крик.
Постепенно его плечи развернулись, он выпрямился во весь рост. Отбросил костыль и протянул к ней обе руки.
И Руфь неожиданно побежала по ровному зеленому газону. Молча, сильно дрожа, она бросилась в его объятия, и он сжал ее.
Обнимая Шона обеими руками за пояс, прижимая лицо к его груди, она чувствовала его мужской запах и твердые мышцы на его руках, и, пока эти руки ее обнимали, она знала, что она в безопасности. Пока она так стоит, никто не посмеет тронуть ее.
На склоне столовой горы с плоской вершиной, которая нависает над Питермарицбургом, в роще акаций есть поляна. В это укромное место даже днем может прийти пастись робкая антилопа нильгау. В тихий день можно расслышать щелканье хлыстов, когда по дороге внизу едут фургоны, или еще дальше – свистки паровозов. Но больше ничто не может вторгнуться в тишину этого дикого уголка.
Бабочка перепорхнула через поляну, перелетела с солнца в пятнистую тень на краю и села.
– Это к удаче, – лениво прошептал Шон, и Руфь подняла голову с пледа, на котором они лежали. Бабочка замахала крыльями, радужные зеленые и желтые пятна сверкнули в солнечном луче, который, как луч прожектора, пробивал сверху листву и падал на них.
– Щекотно, – сказала Руфь, когда бабочка, как живая драгоценность, двинулась по гладкому белому полю ее живота. Потом ее тонкий хоботок развернулся и окунулся в тонкую испарину, которую любовь оставила на теле Руфи.
– Она прилетела благословить ребенка.
Бабочка обогнула глубокую изящную ямку и двинулась ниже.
– Тебе не кажется, что она немного торопится – это благословлять еще не надо? – спросила Руфь.
– Она знает, куда идет, – с сомнением сказал Шон.
Бабочка обнаружила, что дорогу на юг преграждает лес темных кудрей, поэтому повернула и снова двинулась на север, опять обогнула пупок и безошибочно нашла проход меж грудей.
– Держись отсюда подальше, подруга, – предупредил Шон, но бабочка вдруг повернула, начала подниматься по крутому склону и торжествующе добралась до вершины.
Шон смотрел, как она машет крылышками, придавая соску восточное великолепие, и снова почувствовал возбуждение.
– Руфь.
Голос его снова звучал хрипло. Руфь повернула голову и посмотрела ему в глаза.
– Уходи, маленькая бабочка.
И она смахнула ее с груди.
Чуть позже Руфь разбудила его. Они сидели друг против друга на пледе, а между ними стояла корзина с откинутой крышкой.
Пока Шон откупоривал вино, Руфь колдовала над корзиной с серьезностью жрицы, готовящей жертвоприношение. Он смотрел, как она разрезает булочки, мажет их соленым желтым маслом, открывает кувшин с тушеными бобами, маринованным луком и свеклой. Хрустнула сердцевина молодого салата – она срывала листья и укладывала в деревянную миску, поливая соусом.
Волосы, освобожденные от ленты, черными волнами падали на мрамор ее плеч, пряди вздрагивали и раскачивались от легких движений тела. Тыльной стороной ладони Руфь отвела их со лба, взглянула на Шона и улыбнулась:
– Не смотри. Это неприлично.
Она взяла протянутый им бокал, отпила холодного желтого вина, отставила бокал и принялась разрывать цыпленка с толстой жирной грудкой. Делая вид, что не замечает, как он смотрит на ее тело, она негромко запела любовную песнь, которую пела в ночь бури; ее груди стыдливо выглядывали из-за черного занавеса волос.
Тщательно вытерев пальцы льняной салфеткой, Руфь снова взяла бокал и, упираясь локтями в колени и слегка наклоняясь вперед, ответила на откровенный взгляд Шона своим не менее откровенным.
– Ешь, – велела она.
– А ты?
– Немного погодя. Хочу посмотреть на тебя.
Он был голоден.
– Ты ешь так же, как любишь, – будто завтра умрешь.
– Никогда нельзя быть уверенным.
– Ты весь в шрамах. Старый кот, который слишком много дрался.
Она наклонилась вперед и пальцем коснулась его груди.
– Кто это оставил?
– Леопард.
– А здесь?
Она коснулась его руки.
– Нож.
– А это?
Запястье.
– Пуля.
Она опустила руку и погладила свежий пурпурный рубец, обвивавший его ногу, словно гротескная лоза-паразит.
– Этот я знаю, – прошептала она, и, когда коснулась шрама, глаза ее были печальны.
Быстро, чтобы развеселить ее, он заговорил:
– Теперь моя очередь задавать вопросы.
Он протянул руку и положил ладонь на ее живот, где уже наметилась выпуклость.
– Кто это оставил? – спросил он, и она засмеялась, прежде чем ответить.
– Разрывная пуля. А может, это был снаряд?
Упаковав корзину, она склонилась к нему. Он лежал на спине, держа в зубах длинную черную сигару.
– Доволен? – спросила она.
– Боже, да, – ответил он, счастливо улыбаясь.
– Ну а я – нет.
Она наклонилась над ним, вынула изо рта сигару и выбросила в заросли.
Когда в небе появились первые предвестники сумерек, с гор прилетел легкий ветерок и зашелестел над ними листвой. Тонкие волоски на предплечье Руфи встали дыбом, каждый в крошечном пупырышке гусиной кожи, а соски стали темными и твердыми.
– Нельзя опаздывать в госпиталь в первый же день, когда тебе разрешили выйти.
