– Ну а я – нет.
Она наклонилась над ним, вынула изо рта сигару и выбросила в заросли.
Когда в небе появились первые предвестники сумерек, с гор прилетел легкий ветерок и зашелестел над ними листвой. Тонкие волоски на предплечье Руфи встали дыбом, каждый в крошечном пупырышке гусиной кожи, а соски стали темными и твердыми.
– Нельзя опаздывать в госпиталь в первый же день, когда тебе разрешили выйти.
Она откатилась от него и потянулась к одежде.
– Старшая сестра повесит меня и четвертует, – согласился Шон. Они быстро оделись, и Руфь отстранилась от него.
Смех из ее голоса исчез, лицо стало холодным и бесстрастным.
Он стоял у нее за спиной, затягивая ей корсет. Он ненавидел эту клетку, скрывавшую ее прекрасное тело, и хотел сказать об этом.
– Завтра приезжает Сол. В отпуск, на месяц.
Голос Руфи звучал хрипло.
Руки его застыли; оба стояли неподвижно. Впервые с того утра месяц назад, когда она пришла к нему в госпиталь, они упомянули Сола.
– Почему ты не сказала раньше? – тоже хрипло спросил он.
– Не хотела портить день.
Она не поворачивалась к нему, но стояла, глядя за поляну, на далекие холмы за городом.
– Надо решить, что мы ему скажем.
– Да что тут скажешь, – ответила она.
– Но что мы будем делать?
Голос его изменился от ужаса и чувства вины.
– Делать, Шон? – Она медленно повернулась, лицо ее оставалось холодным и бесстрастным. – Мы ничего не будем делать. Совсем ничего!
– Но ты моя! – протестующее воскликнул он.
– Нет, – ответила она.
– Ребенок мой!
Глаза ее сузились, милая линия губ гневно затвердела.
– Нет, черт побери, не твой! Не твой, хоть ты его и зачал! – вспыхнула она.
Впервые она проявила характер при Шоне. Это поразило его.
– Ребенок принадлежит Солу, и я принадлежу Солу. Мы тебе ничего не должны.
Он смотрел на нее.
– Ты не можешь говорить это всерьез. – Пламя ее гнева погасло. Он постарался увеличить свое преимущество. – Мы уедем. Вдвоем.
– Убежим, хочешь ты сказать. Ускользнем, как пара воров. И что прихватим с собой, Шон? Счастье человека, который любит нас обоих и верит нам. И еще чувство вины. Даже сейчас, когда мы говорим об этом, ты не можешь смотреть мне в глаза. Ты уже начинаешь ненавидеть меня.
– Нет! Нет!
– А я тебя возненавижу, – прошептала она.
– Ты не любишь его!
Это обвинение словно вырвали у него, но она продолжала одеваться, будто он ничего не сказал.
– Он захочет тебя увидеть. Половина его писем посвящена тебе. Я сказала ему, что навещала тебя в госпитале. Подзови мою лошадь.
– Я ему скажу! – крикнул Шон. – Я все ему скажу!
– Нет, не скажешь, – холодно ответила она. – Ты не для того спас его у Коленсо, чтобы погубить сейчас. Пожалуйста, подзови мою лошадь.
Шон свистнул. Они стояли рядом, не касаясь друг друга, не разговаривая, даже не глядя друг на друга.
Снизу, из кустов, Мбежане привел лошадь.
Шон подсадил Руфь в седло.
– Когда? – негромко спросил он.
– Может быть, никогда, – ответила она и развернула лошадь.
Она не оборачивалась, и Шон не видел льющихся по ее лицу слез. Топот копыт заглушал ее всхлипывания, а спину и плечи она держала прямо, чтобы он ни о чем не догадался.
Военный совет закончился уже затемно. Когда все его комманданты оседлали лошадей и разъехались по своим лагерям, Ян Паулюс остался один сидеть у костра.
Он устал, его мозг словно превратился в холодного, скользкого осьминога, чьи щупальца протянулись ко всем частям тела.
Он был одинок. Во главе пяти тысяч человек он был так одинок, как никогда – среди обширной пустоты вельда.
От этого одиночества и в память той дружбы, которой двадцать лет одаривала его Генриетта, его мысли обратились к ней. Он улыбнулся в темноте и почувствовал, как стремление увидеть жену притупляет его решимость.
«Хотел бы я вернуться на ферму, всего на неделю. Убедиться, что у них все в порядке. Почитать им из Библии, взглянуть на лица детей при свете лампы. Посидеть с сыновьями на веранде и слышать из кухни голоса Генриетты и девочек. Хотел бы…»
Неожиданно он встал и отошел от костра.
«Да, ты хотел бы и то и это! Так иди! Дай себе отпуск, в каком отказывал столь многим!»
Он стиснул зубы, прикусив черенок трубки. «Или сиди здесь и мечтай, как старуха, а тем временем двадцать пять тысяч англичан переправятся через реку».
Он вышел из лагеря; земля под ногами шла под уклон, к реке. «Завтра, – думал он. – Завтра. Бог милосерден: два дня назад, когда у меня было всего триста человек, чтобы сдерживать их, они не стали штурмовать высоты. Теперь у меня пять тысяч против их двадцати пяти – пусть приходят!»
Когда он поднялся на вершину, внизу перед ним неожиданно открылась долина реки Тугелы. Мягкий лунный свет заливал ее, похожую на темный разрез в земле. Ян Паулюс нахмурился, увидев обширное поле бивуачных огней у брода возле фермы Тричарда.
«Перешли. Пусть Бог простит меня за то, что я позволил им перейти, но с тремя сотнями я не мог удержать их.
Два дня я ждал, пока мои колонны преодолеют двадцать миль от Коленсо. Два дня, пока пушки застревали в грязи.
Два дня я смотрел, как их кавалерия, пехота и фургоны пересекают реку по броду, и не мог остановить их.
Теперь они готовы. Завтра они придут к нам наверх. Они придут: пытаться наступать в любом другом месте – безумие, глупость даже для них. Они не могут напасть справа, потому что для этого должны пройти перед нами. За ними река, а перед ними никакого укрытия, они будут подставлять нам свой фланг на протяжении двух тысяч ярдов. Нет, справа они не пойдут, даже Буллер не способен на такое».
Он медленно повернул голову и посмотрел налево, туда, где вздымались высокие пики. Поверхность напоминает спину гигантской рыбы. Ян Паулюс стоит на ее голове, на относительно ровном склоне Табаньяма, но слева от него вздымается «спинной плавник». Это целая цепь вершин: Ваалкранс, Брекфонтейн, Твин-Пикс, Конический Холм и наконец самая внушительная – Спайон-Коп.
Ян Паулюс снова почувствовал укол сомнения.
Конечно, ни один человек, даже Буллер, не поведет свою армию в атаку на эту природную крепость. Это будет столь же бессмысленно, как бессмысленно морские волны лижут подножия гранитных утесов. Но сомнения оставались.
Возможно, Буллер, этот прозаический и полностью предсказуемый Буллер, который кажется ярым приверженцем теории лобовой атаки, на этот раз поймет, что с точки зрения логики склоны Табаньямы – единственное место, где есть шанс совершить прорыв. Возможно, он поймет, что здесь его ждут вся бурская армия и вся артиллерия. Возможно, он догадается, что пики слева охраняют только двадцать бюргеров, что Ян Паулюс не решился так растянуть свою линию фронта и рискнул оставить всю армию на Табаньяме.
Ян Паулюс вздохнул. Время сомнений позади. Он сделал выбор, и завтра все станет ясно. Завтра.
Он тяжело повернулся и зашагал к лагерю.
Луна уходила за черный массив Спайон-Копа. Под ногу подвернулся камень. Ян Паулюс споткнулся и чуть не упал.
– Wies Door?[8]
Оклик из-за гранитного выступа у тропы.
– Друг.
Теперь Ян Паулюс увидел его – часовой прислонился к скале, держа «маузер» на коленях.
– Скажи, из какого ты отряда?
– Отряд Винберга, командир Леруа.
– Значит, ты знаешь Леруа? – спросил часовой.
– Да.
– Какого цвета у него борода?
– Красная, как пламя ада.
Часовой рассмеялся.
– Передай от меня ууму Полу, что когда я в следующий раз его встречу, завяжу ему бороду узлом.
– Лучше сначала побрейся – как бы он то же самое не сделал с твоей бородой, – предостерег Ян Паулюс.
– Ты его друг?
– И родственник.
– Тогда и ты убирайся к дьяволу! – Часовой снова рассмеялся. – Выпьешь с нами кофе?
Для Яна Паулюса это идеальная возможность смешаться со своими людьми и определить их настрой перед завтрашним боем.
– Dankie.
Он принял приглашение.
– Хорошо.
Часовой выпрямился, и Ян Паулюс увидел, что это высокий мужчина, которого фетровая шляпа делала еще выше.
– Карл, в котелке остался кофе? – крикнул он в темноту за скалами и сразу получил ответ:
– Во имя Господа, неужто обязательно орать? Это поле битвы, а не политическая сходка.
– Англичане шумят громко. Я слышу их всю ночь.
– Англичане дураки. И ты туда же?
– Только ради тебя, – перешел на глухой замогильный шепот часовой, а потом вдруг снова заорал: – Но как с проклятым кофе?
Крепкий парень, улыбнулся про себя Ян Паулюс, когда часовой, все еще усмехаясь, обнял его за плечи и провел к заслоненному костру в скалах.
Здесь в накинутых на плечи одеялах сидели три бюргера. Когда часовой и Ян Паулюс подошли, они разговаривали.
– Луна зайдет через полчаса, – сказал один из них.
– Ja. И это мне не нравится. Если англичане задумали ночное нападение, они подойдут в темноте.
