между могилами (дорожки были не в пример шире, чем на обычном кладбище), подогнала телегу прямо к выкопанной яме. Её края уже успели немного осыпаться и оплыть — не вчера копана могилка-то. Видимо ждали, что старуха вот-вот откинется.
— Заранее копали, — словно в ответ на мои домыслы вновь произнесла мамаша. — А иначе никак — в день смерти могут и не рискнуть. Мертвых ведьм еще больше отчего-то у нас опасаются, чем живых. На такие ухищрения иногда идут, чтобы они подняться не могли…
— Осиновый кол в сердце? — вспомнив свои последние часы в родном мире, спросил я. Именно так собиралась хоронить свою золовку старуха, встретившая нашу группу, если та бы силы мне не передала. Но теперь, очевидно, та версия будущего не случится. Ведь Акулина теперь уже не ведьма.
— И не только, — печально усмехнулась Глафира Митрофановна. — И в цепи заковывают, и в гроб лицом вниз кладут, и рот, предварительно набив чем-нибудь острым, зашивают… — Она тяжело вздохнула. — И камни в распоротое чрево набьют, чтобы встать не смогла… А уж потом и тяжеленной плитой сверху придавят, либо дуб на могиле посадят… Для надежности…
— Какие страсти вы, мама, рассказываете! — возмущенно произнесла девушка, остановив телегу у самой ямы. — Сплошные пережитки и мракобесие! Даже не верится, что мы в двадцатом веке! Средневековье какое-то! Вы не слушайте её, Ро…
— Ты поглянь, Петро, — неожиданно раздался грубый мужской голос за моей спиной, заглушивший последние слова девушки, — не соврал-таки господин обер-лейтенант: точно загнулась старая карга!
Я резко обернулся: по просеке, бегущей от дома Акулины, на кладбище завалились двое явно поддатых деревенских мужиков. Откормленные краснорожие хари, источающие непередаваемую смесь перегара с чесноком, «по-хозяйски» направлялись прямо к нам. Шли они, не разбирая дороги, временами просто топча грязными сапогами вросшие в землю старые могильные плиты.
На рукавах их засаленных и мятых пиджаков я заметил белые повязки хиви-полицаев[1]. Один из них — тот самый Петро, большой, сутулый и обрюзгший, был вооружен магазинным карабином «Mauser 98k[2]» — укороченная версия одноименной винтовки. На данный момент являющейся основным стрелковым оружием вермахта. Карабин небрежно висел у полицая на плече.
Второй утырок — худой и нескладный, но весьма жилистый, щеголял подвешенной на ремне кобурой, которая болталась у него едва не по центру впалого живота, хлопая при ходьбе ему прямо по яйцам.
Но это его ничуть не смущало — нужно было, чтобы простые обыватели получше разглядели офицерское оружие и прониклись важностью миссии, возложенной на него фашистами. В этой двойке уродов главным был именно он. Это было понятно по его хамской манере держаться.
Вот же принесла нелегкая! Ничем хорошим для меня это закончиться не могло, да и для семьи Акулины — тоже. Однако полицаи, как и обер-фриц до этого, меня откровенно не замечали.
— Туда ей и дорога, Костыль! — сипло поддержал смехом своего подельника сутулый. — Еще одной заразой на этом свете меньше стало. Только это, бабы в деревне говорили, что старая ведьма перед смертью силу свою кому-то передать должна — иначе в жутких муках помирать придется. И подохнуть ей не так-то просто будет.
— Знаю, Петруха, знаю! — осклабился Костыль, показав черные гнилые зубы и сверкающую полированную фиксу из «цыганского золота». — Раз подохла, значит, свой дар, проклятый, кому-то уже по наследству отдала. Эта семейка в наших краях уже несколько веков воду мутит! Вот и пришла пора с поганью мерзопакостной разобраться! Ведь они хуже цыган и евреев, падлы! Крутят простым людом, как хотят! Заговоры, привороты, хвори напущают…
— Кончать её надо, пахан, пока новая тварь в силу не вошла… В одной могиле с бабкой и прикопаем. Только это, Костыль, давай с молодухой позабавимся для начала? У меня такой упругой да ладной телки не было никогда.
— А не боишься, что у тебя потом стручок напрочь отсохнет? — заржал Костыль. — Поиметь настоящую ведьму без последствий редко кому удаётся.
— А я рискну! — с вожделением облизнув толстые оладьеподобные губы, заявил Петро. — Не может она пока ворожить — бабка Сафониха побожилась. А она про богопротивных тварей всё знает.
Да, дело начинало принимать совсем скверный оборот. Пока не поздно, нужно было пользоваться собственной невидимостью и наглухо заземлять фашистских прихвостней. Я осторожно, чтобы не выдать себя случайным звуком, начал вынимать нож из ножен. И едва только я слегка шевельнулся, тощий полицай тут же повернул голову в мою сторону.
Черт! Неужели заметил? Я вновь неподвижно застыл и даже дышать перестал.
Но нет, посмотрев сквозь меня, Костыль вновь остановил взгляд на женщинах. Но что-то ему все-таки не давало покоя. Он расстегнул кобуру и вытащил из нее револьвер. Наган 1895-го года выпуска, узнал я знакомое оружие.
Всё-таки, что-то его насторожило. Тогда я решил пока не дергаться, раз уж он всё равно идет в мою сторону. Пусть сам поближе подойдет — я подожду, с меня не убудет.
— Ну, сучки драные, — направив оружие на женщин, произнес Костыль, — кто из вас теперь ведьма? Кому бабкина сила по наследству перешла?
— Нету больше силы ведьмовской в нашей семье, — спокойно произнесла Глафира Митрофановна, шагнув вперед и пытаясь закрыть дочь своим телом, — ушла насовсем…
— Ты уж мне-то не заливай, Глашка! — фыркнул, словно конь, сутулый полицай, тоже сдернувший с плеча карабин по примеру «старшего» подельника. — Не может сила просто так уйти! Обязательно должна кому-то достаться. Или ваша бабка была бы сейчас не в таком благообразном виде, словно божий одуванчик! Говори! Не то… — И урод показательно клацнул затвором карабина. — Обеих здесь положим!
— Побойся Бога, Рябченко! — попыталась воззвать к рассудку коллаборациониста мать Акулины. — Не будет ведь тебе Царствия Небесного…
— Это ты меня царствием небесным попрекать будешь, тварь чёртова? — В голос захохотал полицай. — Это ваши комиссаришки по дьявольскоскому наущению все церква позакрывали! А немцы всё взад вернули! Да я теперь в храм божий, как к себе хату хожу! Поклоны бью и свечки ставлю!
— Да у тебя руки по локоть в крови, Рябченко! — окончательно отчаявшись, воскликнула женщина.
— Так это ж кровь безбожников-атеистов, Глашка! — спокойно парировал полицай. — Комиссаришек краснопузых! Я их душить, резать и стрелять до самой смерти буду! Они мне всю жизнь испоганили! Батьку с мамкой в лагерях сгноили! Имущества, кровно нажитого лишили!
