– Ваша милость, не могу похвастаться мудростью, однако мне кажется, это хорошо, что ваш иезуит вскоре покинет Белен. Несмотря на духовный сан некоторые с радостью пристрелили бы его прямо в постели.
Квинн умыл лицо и прилипшие от пота волосы, зачерпывая воду в бочонке у уличного продавца. Состязания закончены, собравшимся придется подождать следующей продажи рабов. Толпа пришла в движение, стряхнула с себя пыль и уже хотела закрыть ставни, но единый порыв рассеялся, когда какое-то движение на рыночной площади со стороны порта привлекло всеобщее внимание. Овации переросли в бурное улюлюканье, и на арене появился худощавый мужчина. Его наряд граничил с пижонством – европейский, слишком изысканный для Бразилии. Кроме того на носу красовались зеленоватые круглые очки, которые вызвали пересуды и веселье среди зрителей. Мужчина отвесил сложный поклон.
– Отец Льюис Квинн?
Иезуит кивнул. Вода смешивалась с потом, капающим с лица. Он стоял на арене и под палящим полуденным солнцем понял, что внутри него поднимается жаркая радость, словно приливная волна, зной снаружи усиливал горячку внутри. Хватит. Но он никогда не уходил от поединка, с Богом или с человеком.
– К вашим услугам, святой отец. Я доктор Робер Франсуа Оноре Фалькон, географ и геометр Французской академии наук в Париже, прибыл в колонию с визитом. Я так понимаю, вы владеете шпагой. Я же тренировался у самого фехтмейстера Тейагори в Париже и рад был бы возможности попробовать свои силы против вас.
– Хорошо, месье, – ответил Квинн по-французски. – Я с превеликим удовольствием сражусь с человеком, который в состоянии произнести правильно мое имя. Надеюсь, вы не возражаете, если вас победит священник?
Толпа загудела в знак одобрения.
– Не думаю, что ваш воротничок защитит вас, – сказал Фалькон, передавая трость, шляпу, парик и тяжелый плащ своему рабу, оставив только забавные очки, скрывавшие душу, – Я происхожу из семьи отъявленных вольнодумцев.
Квинн поднял деревянную шпагу в знак приветствия. Фалькон поднял оружие, брошенное предыдущим участником, и ответил на приветствие. Оба заложили свободную руку за спину и начали кружить по арене. Вер-у-Пезу замолчал, словно бы пораженный ангелом.
– Еще пятьдесят на иезуита, – сказал епископ Вашку.
– Да? А мне кажется, этот французик еще его удивит, – Пиреш де Кампош аккуратно промокнул потное лицо надушенным платком. – Видите?
Зрители вокруг арены громко ахнули, а потом закричали от радости, когда Квинн сделал выпад не вовремя, а Фалькон проворно уклонился и ткнул священника деревянной шпагой в спину, когда тот оступился. Льюис покачал головой, улыбнулся и восстановил равновесие. Двое мужчин продолжили кружить на жаре.
– Ваш парень все утро отбивался от разных пройдох. А французик свеж, как букетик цветов, – прокомментировал Пиреш де Кампош, а потом понял, что сидит сжав в кулаке носовой платок, горло его сжалось для крика, когда Фалькон провел серию потрясающих ложных выпадов, прогнав Квинна по всей арене, а потом атаковал стрелой, да так, что затаивший дыхание епископ Вашку чуть было не вскочил с кресла. Напряжение переросло в удивление, а потом и в изумление, поскольку иезуит отпрянул назад и увернулся от разящей шпаги. Оба упали на мостовую и покатились, но ирландец первым поднялся на ноги. Кончик его деревянной шпаги уперся в икру Фалькона, затянутую в чулок.
– В Париже это не считалось бы, – буркнул геометр, вставая и отпрыгивая от Квинна.
– Как видите, мы не в Париже, – сказал Квинн и, радостно заливаясь смехом, как безумец, нанес целый шквал ударов, оттеснив француза к кромке воды.
– Очень искусно даже для иезуита! – воскликнул тот, перехватывая шпагу Квинна и отворачивая ее в сторону. Как только между противниками появился зазор, маленький француз прыгнул и пнул священника в грудь. Иезуит сделал шаг назад, в сторону центра арены. Вер-у-Пезу превратился в круг ревущих голосов.
– Тейагори такому не учил, – парировал Квинн.
Они снова стояли лицом друг к другу, держа шпаги на изготовку. Действие и противодействие, выпад и отражение, круговое движение и финт. Колкие замечания и остроты превратились в мычание и вздохи. У епископа Вашку побелели костяшки, так сильно он вцепился в золоченый набалдашник своего посоха. Крики зрителей постепенно смолкли, настолько все были поглощены действием. Развернулась настоящая битва. Квинн кружил перед франтоватым пританцовывавшим французиком. Ярость поблескивала, как далекие летние молнии, распугивающие облака. Льюис то наступал, то отступал. Он смахивал пот с кончиков спутанных волос. Он устал, ужасно устал, и каждую секунду солнце иссушало его силы, но не он мог позволить, чтобы этот маленький человечек победил его на глазах рабов и их мелких хозяев. И снова отозвалась знакомая злость, старый друг, сила неведомо откуда, за гранью добра и зла. «Я приду. Я ведь никогда тебя не подводил». Все солнце над площадью стеклось воедино и горело в животе, сведенном судорогой тошноты. Квинн увидел себя словно со стороны, как он надвигается на этого пританцовывающего фехтовальщика, как одним ударом выбивает его смешную палку, опрокидывает наземь, протыкает концом деревянной шпаги грудную клетку насквозь, пронзая органы. Льюис резко распрямился, его глаза были широко открыты, ноздри раздувались. Разогнул левую руку, она повисла вдоль тела. Затем поднес шпагу к лицу, коснулся носа и отбросил ее на мостовую. Фалькон замялся. «Что там в этих глазах за зелеными очками?» – подумал Квинн. Француз кивнул, хмыкнул, отсалютовал шпагой и бросил ее рядом с оружием соперника.
Публика свистела и кричала с неодобрением. Сверху начали сыпаться фрукты, взрываться ароматами на раскаленной арене. Боковым зрением Квинн видел, как рабы Вашку поспешно унесли епископа на носилках. Кто-то из его приближенных остался и яростно спорил со слугами фидалгу в бледно-голубом одеянии. «Ты послал мне испытание, и я прошел его, – подумал Льюис Квинн. – Бразилия уважает только силу, но сила ничто, если лишена контроля».
Фалькон поклонился:
– Что ж, святой отец, жду с нетерпением нашего совместного вояжа. Нам многое нужно исследовать.
Град насмешек, летящий на дуэлянтов, постепенно стих, когда зрители начали расходиться. Порядок восстановился. Тропические плоды гнили на солнце, тошнотворно воняли, привлекая мух. Одна за другой дамы Пелоуриньо закрыли желозияс[119].
* * *
Дона Мариа да Маиа да Гарна снова перевела взгляд с лимона на апельсин.
– Расскажите мне еще раз, как часы могут поведать нам о том, вытянут наш мир или же он плоский. Уверена, со второго раза я точно пойму.
