– Мы пешком не пойдем. Мы поедем. – Он свистнул, подзывая пепельного дога.
Когда Беринг запустил мотор «Вороны», мул, щипавший траву возле прудика с кувшинками, в ужасе метнулся в сторону. Руль был прохладный, сухой, и Беринг только теперь почувствовал, как вспотели ладони. Лили сидела с ним рядом, на переднем сиденье. Впервые с той минуты, когда распутывала узел на его кожаном фартуке, она была так близко. Амбрас расположился сзади, вместе с догом, который, едва машина тронулась с места, водрузил башку ему на колени.
На старой, обычно малолюдной проезжей дороге, что высоко над озером, по краю обрывистых склонов, вела в Самолетную долину, в этот час тоже царила суматошная толкотня; из всех уголков озерного края стекалась к ангару публика. Уже через несколько километров «Ворона» наглухо застряла в процессии, стремившейся навстречу все более ярким огням.
Путники жадно разглядывали и даже украдкой ощупывали крылатый «студебекер», но друзей у владельца машины было тут не больше, чем в каменоломне и вообще в Мооре. И защитой от кулаков и камней служил Собачьему Королю и его «Вороне», пожалуй, не страх людей перед ним самим или перед его армейскими покровителями, а прежде всего дог. Боковые стекла Амбрас почти совсем опустил, и огромная башка зверюги, как на пружине, выскакивала то из правого, то из левого окна; пес рвался с поводка и злобным басовым лаем создавал для машины то пространство, какого Беринг требовал короткими сигналами клаксона.
Даже солдаты военного патруля, остановившие их у деревянного моста, чтобы со всех сторон подивиться на «птицемобиль», рискнули потрогать хромированный клюв и кованые когти, только когда Собачий Король закрыл окна и вылез из машины. В разговорах с патрулем Амбрас невзначай указал жестом на Беринга (или на Лили?), засмеялся и что-то сказал, но что именно – Беринг не расслышал из-за оглушительного лая. Не предъявляя документов и не получив даже контрольной отметки, которую всем будущим зрителям ставили на тыльной стороне руки самое позднее у въезда на аэродром, Собачий Король вернулся в машину, и они поползли дальше.
В пути они на сей раз говорили мало. Толпа нехотя расступалась перед ними и плотно смыкалась позади, прямо за бампером, так что красный отсвет габаритных огней играл на лицах пешеходов; местами выбоины на дороге были до того глубоки, что солдаты, сопровождавшие оркестрантов, пометили их жердинами и сучьями, чтобы предупредить идущих следом о ловушках. Объезжая эти зияющие провалы, Беринг порой устраивал на дороге такую тесноту, что пешеходы, которым ступить было некуда, поднимали возмущенный крик и хлопали ладонями по ветровому стеклу. Замахнуться на машину Собачьего Короля не просто ладонью, а чем потяжелее и здесь никто не смел.
Когда Амбрас неожиданно наклонился вперед и тронул Беринга за плечо, тот, целиком погруженный в свое по-черепашьи медленное, сантиметр за сантиметром, лавирование, от испуга так сильно вздрогнул, что клювом «Вороны» столкнул в колючие заросли какого-то ряженого человека с набеленным лицом.
– Шут с ним. Езжай дальше, – сказал Амбрас. И, помолчав, добавил: – Эта штуковина при тебе?
Штуковина. Собачий Король редко называл вещи своими именами. Машина – эта штуковина. Радио – эта штуковина. Телевизор, стеклорез, карбидный фонарь, перфоратор – эта штуковина, та штуковина. Только для своих собак он постоянно изобретал новые, нередко заковыристые клички, ласкательные и бранные, менявшиеся, впрочем, настолько быстро, что зверье больше ориентировалось по всегда одинаковой, особой высоте голоса или свиста, каким он их подзывал. Но из осторожности они все поднимали голову, хотя Амбрас и имел в виду лишь одного из них.
– При мне? Какая штуковина? – Беринг и на службе у Амбраса от названий отказываться не желал. Как же это без названий?! Ведь самая крохотная деталька какого-нибудь механизма и та вместе с названием имела свое определенное назначение… И хотя за минувшие недели он уже привык разбираться в хозяйских штуковинах, равно как и в скупых его жестах, при случае он все же пытался мнимо недоуменным вопросом вырвать у Амбраса название. Большей частью, правда, такие попытки кончались тем, что ему же самому и приходилось называть предмет, который имел в виду Собачий Король.
– Какая штуковина, говоришь? А чем, по-твоему, можно вообще произвести впечатление на этих вот горлопанов? Метелкой для пыли? Ну, так при тебе эта штуковина или нет?
– Тут она, – сказал Беринг, на миг коснувшись рукой спрятанного за поясом пистолета. До сих пор Амбрас ни разу про оружие не спрашивал.
Поездка затянулась. Не будь на дороге людей, она заняла бы полчаса, не больше. Но в эту пятницу они добрались до горного плато, где находился аэродром, очень не скоро – когда солнце давным-давно зашло. Вдалеке уже были слышны пробные инструментальные пассажи, гулкий рокот бас-гитары. Ворота ангара купались в слепящем свете прожекторов. А у этих ворот бурлила толпа – черная река силуэтов и пляшущих теней. Похоже, здесь собралась не одна тысяча людей.
Взлетно-посадочная полоса старого аэродрома была самым широким и хорошо сохранившимся участком шоссейной дороги из известных Берингу во всем приозерье: за минувшие недели он трижды приезжал по этой безлюдной долине на плато, чтобы на несколько секунд разогнать «Ворону» до скорости, немыслимой на моорской щебенке. Но взлетная полоса, которая мчалась тогда ему навстречу, словно река из внезапно открытого шлюза, сегодня была густым и медлительным людским потоком – и где-то в нем затерялась «Ворона», безвольная щепка, черепашьим шагом ползущая к ангару.
– Что-то я не припомню… – Лили не договорила, потому что каждый в машине подумал об одном и том же: никто из них не мог припомнить, чтобы на концерт собиралась такая прорва народа, и ведь этот наплыв был связан с одним-единственным именем, которое красовалось на всех афишах, а теперь, выведенное электрическими лампочками, мерцало над воротами ангара:
PATTON’S ORCHESTRA
Невероятный ажиотаж, который вызвало это горящее, пронзаемое вспышками имя, даже моорского секретаря, казалось, поверг в полную растерянность. Бурно жестикулируя, он внезапно вырос перед ними, бурно жестикулируя, указал им место на импровизированной стоянке машин армейской колонны, а по дороге через заблокированное солдатами пространство бестолково суетился и поминутно твердил, что такая прорва народа в ангар нипочем не войдет, это немыслимо, и он, когда еще только начало смеркаться, переговорил с военной полицией, так что зрители разместятся под открытым небом, а сцена останется под крышей.
Сцену – подмостки на стальном каркасе, обвешанном светящимися спиралями и маскировочными сетями, – перенесли к открытым раздвижным воротам, и на ней еще толклись техники, все как один в форме. Пустой ангар на заднем плане, превратившийся теперь в резонатор, полный огромных летучих теней, прямо-таки вибрировал от пробных пассажей.
Телохранитель моорского секретаря проводил Собачьего Короля и его свиту на залитую слепящим светом сцену и указал, где они могут расположиться. Места на сцене представляли собой тесные закоулки между футлярами от инструментов, усилителями и акустическими колонками, в полумраке, далеко от рампы. И теперь они, так или иначе испытывая неловкость, стояли там; как вдруг со всех сторон грянул пронзительный свист – истинный кошачий концерт: публика желала наконец лицезреть своих кумиров.
Patton ‘s Orchestra! В зонах оккупации не было имени (не считая разве что имени мироносца) более славного – и более скандального. Благодаря вечерним шоу, транслируемым по средам всеми армейскими теле– и радиостанциями и достигавшим всех секретариатов, песни этой группы стали гимнами и шлягерами, их распевали в самых отдаленных медвежьих углах, и они вызывали бурю восторга, даже когда доносились из динамиков сквозь хрип и треск помех.
Bandleader, тощий гитарист с длиннющими, до пояса, волосами, заплетенными в косу, окрестил себя и свой «оркестр» в честь славного танкиста, генерала Паттона, и девиз, каким он украсил барабаны ударных инструментов и брезент автофургонов, в которых под армейской защитой и по армейскому найму разъезжал сквозь Ораниенбургский мир, – этот девиз его фэны затвердили куда лучше, чем стелламуровские лозунги: Hell on Wheels.
Там, где Паттонов Ад на колесах очертя голову мчался на сцену, рвал к себе инструменты и для настройки «долбал» несколько оглушительных тактов, бушевало ликование – никакая другая музыка подобного безумия не вызывала. Hell on Wheels! стало боевым кличем, который, бывало, не на шутку пугал даже тяжеловооруженных солдат взвода сопровождения, ведь нередко за ним следовали бури восторга, практически неотличимые от всеобщего бунта. Тогда в воздухе летали камни и бутылки, железные прутья и горящие флаги…
