утрам женщины дома Санти ходят туда за рыбой и прочей снедью. К сердцу любой служанки подбирается
золотой ключик, – тут слуга сделал вид, будто ловит монету, – ну и мне за работу…
– Посчитай, – согласился Франческо, – а пока полей мне…
Умытый и принаряженный синьор Берни притаился у портика вожделенного дома. Он ждал.
Хлопнула дверь – старуха вынесла мусорную бадью и вывернула ее в канаву. Босоногий подросток
приволок на руках упитанного мальчонку, лет трех, не больше, и вскоре вышел из дома – один. Стрелой
вылетел из двери изумительной красоты юноша в синей котте, перепачканной красками, поскользнулся на
мокром булыжнике, вновь поднялся и, хромая побежал вверх, по улочке… Наконец появилась средних лет
женщина с плетеной корзиной. До чего же дурна собой… Тусклые косы мышиного цвета, нездоровая
бледность, обтянутый серым платьем большой живот, крупные кисти рук с длинными цепкими пальцами –
сразу видно, ей приходилось работать много и тяжело. Только глаза – внимательные и черные – придавали
какую-то прелесть меланхолическому лицу. Женщина помахала кому-то рукой, придержала улыбку,
перекрестилась на купол Темпьетто и двинулась вниз по улице, степенно придерживая одной рукой
длинный подол, а другой – еще пустую корзинку. Берни, крадучись, отправился вслед за ней.
Он дождался, когда служанка пройдет четыре квартала и завернет в арку переулка Чеканщиков (слуга
говорил, так все ходят, потому, что короче). Обижать женщину не хотелось – бог обидел ее достаточно.
Ладонью в перчатке из лучшей кожи Франческо ухватил бедняжку за плечо и повернул к себе.
– Не бойся, красавица, я с добром. Смотри, что у меня есть! – серебряная монетка сверкнула в
воздухе и звякнула о мостовую, – Удели мне внимание – и получишь еще…
Восемь лет фехтовальных занятий не прошли зря – избежать оплеухи ему удалось без труда. Вот
дерзкая дрянь! Не иначе любимая челядь или метресса хозяйская… нет уж, станет мессер художник при
такой Донне греть постель у старухи…
Женщина удалялась, гордо виляя тяжелым задом, словно дарить пощечины молодым и красивым
было столь же обыденно для нее, как выбирать зелень на лотке у торговца. Берни выругался вполголоса и
поспешил за ней.
– Ты неправильно поняла меня, женщина. Мне нужно лишь твое время. Выслушай – и поймешь.
Бледное лицо женщины чуть порозовело от удивления. Она повернулась к возмутителю спокойствия
и ощупала его взглядом с головы до пят. Берни вдруг ощутил себя мальчиком… не иначе,
домоправительница.
Улыбка тронула губы женщины:
– Хорошо мой синьор, если вы так желаете – слушаю и повинуюсь.
…Надо было предложить золота… Берни выдохнул – строки новой поэмы застряли в памяти
намертво – придется прозой.
– Год назад на картине мессера Санти я увидел прекраснейшую из женщин – Мадонну Садовницу. Я
собрался покаяться в церкви, что влюблен в Богоматерь, мне сказали, что я дурак. А мадонну мессер
художник рисовал со своей возлюбленной – куртизанки по имени Форнарина.
Женщина медленно покачала головой
– Она была дочкой булочника.
Поэт отмахнулся:
– Неважно. Прекраснее профиля, чем у нее, стройней стана и соблазнительнее груди я не встретил за
восемнадцать лет своей жизни. Я посвятил ей стихи и назвал дамой сердца. И прошел половину Италии,
чтобы ее увидеть.
Женщина хмыкнула:
– Это не сложно.
Франческо встряхнул кудрями:
– Говорят, что мессер художник никого к ней не подпускает. Держит взаперти на женской половине
дома, куда ходят одни служанки да старый певец-кастрат – чтобы Донна не скучала, когда господин
погружен в дела. Говорят, будто он выгнал ученика, коий осмелился прикоснуться к подолу платья
красавицы…
– Джаннино был бездарь и врун… – возразила женщина.
– Господь с ним. Понимаешь, мне нужно ее увидеть. Всего лишь увидеть… смотри, чтобы ты поняла
– сколь достойна моя любовь, – чуть дрожащими пальцам Берни извлек из-за пазухи крохотный шелковый
кошелек и распустил завязки – на белой ткани свернулся одинокий золотой волос, длиною в локоть. –
Лодовико Моратти обменял мне его на перстень из Константинополя. Это волос из ее кос. Ты мне веришь?
Женщина прикрыла рот ладонью и будто задумалась. Поэт ждал, сердце билось под темным
бархатом, словно птица в золотой клетке.
Хорошо, – наконец сказала она, – приходите, синьор, завтра утром, на задний двор дома Санти. Не
стучите в калитку – я сама вам открою и проведу. Деньги после. До встречи.
Женщина повернулась, и, не дожидаясь ответа, поспешила прочь с прытью, удивительной для ее
возраста.
Окрыленный поэт возвратился в гостиницу. Он подарил слуге почти новые сапоги, бросил горсть
серебра трактирным девчонкам, заказал у хозяина дивный ужин и не стал его есть. Стихи полнились в его
голове, словно стая прелестных бабочек, Франческо записывал их не глядя… Ночь прошла незаметно,
уснуть так и не довелось. Недовольный слуга остался стеречь сундук, а влюбленный поэт с первым лучом
неяркого октябрьского солнца уже топтал грязь подле задней калитки прибежища Санти. Служанка ждала
его. Оглянувшись – не дай бог, кто увидит, она открыла какую-то дверцу и за руку втащила поэта в темный
чулан. Там навалом грудились на полках и на полу холсты, статуи, каменные обрубки и прочий хлам, пахло
пылью, красками и мышами. Одинокий светильник едва позволял разглядеть помещение. Берни вдруг стало
не по себе.
– Смотрите синьор, – прошептала женщина – здесь в стене потайное окошко. Вы увидите
мастерскую. Госпожа Форнарина приходит туда позировать каждое утро, стоит свету лечь на подоконник.
Иногда ее ставят одетой в бархат и шелк, иногда обнаженной. Будьте мужественны и терпеливы…
В груди Франческо будто вспыхнул живой костер.
– Как мне благодарить тебя, добрая женщина?
Служанка рассмеялась в ответ. Сверкнули ровные белые зубы, блеснули глаза, вдруг прорезались
ямочки на щеках. На мгновение, в таинственном полумраке она показалась поэту почти хорошенькой.
– Поцелуй. Один поцелуй, синьор, и мы в расчете.
Поэт передернул плечами и глубоко вздохнул… прикоснуться губами… главное, чтобы не больше.
Отказывать женщине – что может быть позорней?! Но и мужской доблести на старуху запросто не сыскать.
Будь что будет! Раскрыв объятия Франческо шагнул вперед. Служанка шарахнулась и рассмеялась
снова – звонко, как будто градины сыплются о водосточный желоб.
– Я пошутила, синьор. Удачи. Свет я вам оставляю.
Дверца чулана затворилась, легонько скрипнув. Тишина окружила Берни, пыльные запахи
будоражили воображение. До счастливого мига остались считанные минуты. Стихи великого Петрарки
снова пришли на ум:
…Благословен упорный голос мой,
Без устали зовущий имя Донны,
И вздохи, и печали, и желанья…
Когда он, Франческо Берни, увидит свою Форнарину, он тоже сможет написать так… нет, лучше! Он
станет величайшим поэтом Италии и прославит возлюбленную от Флоренции до Капуи. И она снизойдет к
нему, даст насладиться ароматом нежного тела, шелком кудрей, крохотными изюминками сосков…
Сквозь неплотные занавески оконца пробились солнечные лучи. Франческо дрожащими пальцами
раздвинул ткань, чуть не чихнув от пыли. Он увидел стену, задрапированную голубой тканью, спящего
пухлоногого малыша, табурет и кувшин. Вошла женщина… Неудачно, лица было не увидать, но походка!!!
Вдохновленный поэт приподнялся на цыпочки, силясь разглядеть, что откроется, когда Донна скинет
тяжелый плащ…
Дверь чулана опрокинулась внутрь с жутким грохотом. На пороге воздвигся мужчина в расцвете сил,
с лицом грозным и вдохновенным. Выпуклые глаза его пылали гневом, руки сжимали тяжелый посох. За
спиной толпились ученики – кто с ножом, кто со стулом, кто с мольбертом и кистью.
