но многое пришлось оставить на месте. В конце концов, крестьянское добро не сильно-то и нужно. Вернутся люди в свои дома, будут искать.
Шли молча, каждый думал о своём, постепенно старик монах стал сдавать. Ноша оказалась для него тяжела, а сил в бою потрачено много, да и возраст уже сказывался. Вадиму тоже было тяжело, но его худоба не являлась признаком слабости, всё же, он жилист и молод. А в последнее время всё лишнее и вовсе ушло из его организма,вроде остатков энергетиков и никотина. Навесив на себя множество вещей, он пёр поклажу, не снижая темпа. А вот отец Анисим с каждым метром сдавал.
Между тем вечер постепенно вступил в свои права, и с каждой минутой темнело всё сильнее и сильнее, отчего становилось банально страшно. К ночи поднялся сильный ветер, лес зашумел листвой и кронами. Бестелесный шёпот вместе с сумерками стал наполнять округу, заставляя всё чаще вспоминать имя Господа. Уже не только отец Анисим, но и Елизар принялись потихоньку шептать молитвы.
Вадим шёл молча. Что толку читать молитвы? Не сказать, чтобы он был закоренелым атеистом, в Бога верил. Но вера его являлась, скорее, данью традиции, чем зовом сердца. Бабушка верила, мать почти верила, отец в церковь тоже, бывало, ходил, а Вадим только считал, что верит. Вот и сейчас он вымотался до морального отупения.
Сегодня он убил живого человека, а про мертвяков и говорить нечего. А что будет дальше? Вместе с думами пришло и безразличие к собственной жизни. Видя, что монах стал отставать, он крикнул кузнецу.
— Елизар, надо медленнее идти, а проще вообще весь груз кинуть, кроме еды и оружия. Мертвякам вещи и котелки не нужны.
— То дело ты говоришь, — согласился с ним Елизар. — Анисим уже стар, а идти ещё далеко. Да и лучше живыми дойти, чем со всем добром в лету кануть. Только надобно не просто всё сбросить, а хоть немного сховать. Лес рядом, спрячем.
Так они и сделали, сгрузив лишнее под старую ель и забросав все ветками и лесным мусором. Выйдя обратно на дорогу, под светом звёзд и узкой серповидной луны они продолжили путь. До монастыря осталось совсем немного, когда их дорогу перегородила смутная тень.
Первым её заметил Вадим. Отец Анисим уже к этому времени почти висел на плечах Елизара, а тот был полностью занят тем, что нёс и его, и оружие. Вадим предупреждающе крикнул. Мертвяк на мгновение застыл, а потом резко устремился вперёд.
Елизар оттолкнул от себя отца Анисима, а сам схватился за саблю. Вадим действовал, словно в тумане. Вспомнилась игра детства, когда они швыряли палки по пустым банкам, сбивая их с асфальта. В числе прочих вещей он нёс и топор отца Анисима.
Сил у Вадима оставалось мало и поэтому, сделав неимоверное усилие, он, что было мочи, швырнул топор, целясь в голову мертвяка. Топор, один раз прокрутившись, врезался в грудь монстра обухом, заставив на мгновение отклониться от основной цели. Этого мгновения хватило Елизару, чтобы разрубить чудовище пополам. Второй удар раскроил череп мертвяку, и всё было кончено.
— Сколько же их ещё по лесу бродит, — проговорил отец Анисим.
— А Бог его знает! — отозвался кузнец. — Но если ещё есть, то, боюсь, мы сегодня не отобьёмся и не дойдём до Пустыни.
— Дойдём, — отозвался на это Вадим. — Он один был.
— Почём знаешь? — осведомился кузнец.
— Они либо по одному ходят, либо сразу группой. Если вышел один, а других нет, значит всё.
— А вдруг ещё один выйдет, но токмо дальше? — спросил Анисим.
— Ну, выйдет и выйдет, убьём и дальше пойдём, — равнодушно отозвался Вадим.
— Второй раз ты жизнь нам спас, отрок. Зачем вернулся? — тут же спросил кузнец.
— Не знаю, не смог уйти. Всё равно пропадать, так уж лучше вместе.
— Не перестаю тебе удивляться, Вадим. Ладно, нам бы дойти.
— Дойдём, — уверенно отозвался Вадим, и они продолжили свой путь.
К воротам Пустыни уставшие путники вышли аккурат к полуночи. Мгла застила неверный блеск узкого серпа ночного странника. И лишь только тусклый отсвет многочисленных звёзд освещал их путь, пугая население Оптиной Пустыни.
Как их запустили в ворота монастыря, как он добрался до полатей, Вадим не помнил. Всё делалось им почти автоматически. Он снимал с себя груз, помогал довести отца Анисима, слушал ободряющие слова. Куда-то шёл, что-то делал.
Потом он вспомнил, что его отвели в баню и, сорвав одежду, помогли помыться, заодно проверив тело на наличие царапин и укусов. Ничего не найдя и не стесняясь его наготы, пожилая монахиня помогла ему одеться и осторожно довела до трапезной.
Чарка хмельного мёда да давно остывшая каша с мясом насытили его. Хмель ударил в голову, хоть медовуха крепкой и не казалась. Лёжа уже на полатях, Вадим никак не мог заснуть и ещё долго ворочался в каком-то странном полусне. События прошедшего дня мелькали у него перед глазами в поистине дьявольском калейдоскопе.
Мерзкие рожи бесноватых злобно скалились и пытались дотянуться до него, чудились разбитые черепа, отрубленные руки и ноги. И всё это шевелилось и пыталось подползти и напасть. Злобный хохот, не иначе как дьявола, стоял в ушах Вадима. Потом перед глазами всплыл послушник, которого он убил, и кровь, ярко-красная кровь. Вадим замычал в страшной тоске, пытаясь отделаться от этого наваждения.
— Спокойно, мальчик, спокойно! — прохладная женская ладонь опустилась ему на лоб, успокаивая. На краю сознания он услышал, как пожилая монахиня стала громко читать молитву изгнания злого духа. Он не просыпался, но, вслушиваясь в её мелодичный успокаивающий голос, чувствовал, что боль, телесная и моральная, стали оставлять его. Потом, сквозь сознание, внезапно пробился чистый детский голосок, что повторял за монахиней слова молитвы и молился так искренне и так благостно, что на душе становилось спокойнее, а разум и мысли очищались от скверны.
Женский и детский голоса то затихали, то вновь становились громче, убирая с сердца Вадима грех и страдания. Постепенно голоса слились в один звуковой фон, который убаюкивал, облегчал боль и успокаивал зверя ненависти, разбуженного случайно. Вадим метался на топчане всё меньше и меньше, пока его лицо, обильно покрытое потом, не расслабилось.
— Агафья, — прошептал он, улыбнувшись, и тут же забылся крепким здоровым сном.
А монахиня всё читала и читала молитву, держа руку на лбу отрока. Она чувствовала его боль и, как могла, старалась убрать её. Наконец отрок затих. Она сняла руку с его лба, но продолжала ещё какое-то время читать молитвы, а вслед за ней повторяла слова и маленькая послушница. Слабый огонёк свечи мягко потрескивал, освещая первые морщины на белом челе отрока. Близилось утро.
— Совсем ещё юный и какой-то беззащитный, — думала монахиня.
Когда-то и она была такой, но жизнь прожить — это не реку перейти. Всё случилось у неё: и молодость, и красота, и любимый, всё она имела, и всё прошло, да быльем поросло. Монахиня вздохнула, чего уж теперь… Она нашла свой покой здесь, и сегодня ей нужно вовремя предупредить настоятеля о плохом или уведомить его поутру о хорошем.
— Агафья, — ты сможешь побыть с ним до утра и не заснуть?
— Да, мать Ефросинья, — пискнула тоненьким голоском девочка.
— Смотри, он успокоился. Трудно пришлось ему, странный он, словно бы чужой здесь. Одет странно, говорит странно, ведёт себя странно. И в то же время он добр, отзывчив и неприхотлив. Не ропщет, но слово своё имеет. Вроде и не воин, а воевать не боится. Может быть, Елизару и удастся из него защиту монастырю сделать, а себе замену. Ты смотри за ним, мало ли что может случиться. Тогда прибежишь. Если плохое, то к отцу настоятелю и Елизару, ежели хорошее, то ко мне. А днём дам тебе покой, выспишься всласть. И мёду получишь.
— Хорошо! — обрадовалась девочка, а монахиня вышла .
Пламя свечи продолжало гореть какое-то время, пока воск полностью не оплавился. Дымящийся огарок так и остался лежать на глиняном блюдце, напоминая о ночном бдении Агафьи. Она очнулась от дремоты ранним утром. Посмотрела на отрока, тот спокойно спал, посапывая во сне, словно младенец. Никаких признаков демонической болезни у него не наблюдалось.
— Слава тебе, Господи! — пропищала Агафья и мелко перекрестилась три раза, бормоча при
