достаточно, не надо мне, говорит, никаких денег. А учитывая какой он сыкун… Сдаст он нас, Сильвеструшка, сразу сдаст ежели чего.
Сильвестр спокойно пожимая плечами, фыркнул в ответ:
–Да давай прикончим его перед уходом. Делов то… Я и сам об этом подумывал, потому что не наш он, фраерок этот ушастый!
Григорий хлопнув дружка по плечу и чокаясь с ним рюмками, всхрипнул:
–Замётано!
За постепенно темнеющими, вечереющими окнами дорогого особняка понемногу затихало, разгоняемое свистками полицейских и цокотом казачьих коней, завывание Великого Погрома. Вывернув своё прекрасное личико в сторону убитого мужа, Сара изо всех сил всматривалась в него блестящими чёрными глазами, умирая от сжигающей её внутренней боли и совсем бесчувственная к терзающим нежно-персиковое тело, похотливым пыткам ёрзающего на ней "кабана". (Саша! Сашенька! Любимый мой, родной мой, единственный! Ну, зачем?! Зачем ты пошёл открывать дверь, когда всё началось?! «Я русский, Сарочка! Они не посмеют меня тронуть! И прежде всего я доктор! А вдруг это кто-то кому нужна моя врачебная помощь?!» А впрочем, это не он, а я виновата! Зачем я уговорила его прервать весенний, пасхальный отдых в Крыму и вернуться сюда, когда пришла эта телеграмма! Как он не хотел тогда ехать! Как укорял меня. «Сарочка, милая, нельзя быть такой жалостливой, такая жалость это грех, потому что она противостоит милосердию, ничего не случится с этой вздорной истеричкой, есть и другие врачи в Городе!» Сашечка, миленький!, прости меня дуру! Я!!! Я тебя погубила!!! О, Господи!!! Если б мы были сейчас в Ялте у твоих родителей! А как плакала Машенька, не желая, чтобы мы уезжали!!! Машенька! Машенька! Доченька моя, кровиночка моя ненаглядная! Хохотунья моя, весёлая всегда и жизнерадостная! Ты видимо тоже чувствовала эту Беду! Как ты теперь будешь? Сиротинка моя!) Пальцы руки лежащей у белеющего в наступающей темноте, спокойного как у спящего, лица, известнейшего в Кишенёве доктора, обескровленного ударом финского ножа в грудь, чуть заметно дрогнули. Вся содрогнувшись от волной накрывшей её Надежды выкрестка взмолилась всем сердцем. (Господи!!! Иисусе Христе!!! Помилуй!!! Помилуй меня!!! Оставь жизнь моему мужу, не отнимай отца у моей родненькой! Ведь ей всего три годика! Забери жизнь мою! И душу мою! Я!!! Я согрешила пред тобой, Господи! Я погубила и себя и его, глупой своей "жалостливостью", самообманом прелюбодейным, самолюбованием над самой собой, что якобы я такая добрая! Я заслужила любую кару, любое наказание, но только не он! Господи! Только не он!)
Отсодрогавшийся в конвульсивном оргазме, довольно похрюкивающий Колюнчик, слез с "распятой" – лежащей на дорогом дубовом паркете с растянутыми в разные стороны, привязанными к ножкам мебели, руками и ногами, "смачненькой жидовки". Торопливо спрятав, измазанный выделениями и сукровицей, срам в кальсоны и не застёгивая ширинку штанов, подбежал к столу. Вытирая одной рукой потное жирное лицо, со спрятавшимся в толстенную шею подбородком, дрожаще звеня горлышком бутылки о край гранённого стакана, набулькал туда почти доверху дорогой итальянской мадеры. Жадно глотая, выхлебал стакан до дна. Шлепнувшись жирным задом на протестующе заскрипевший стул, прочавкал, роняя изо рта крошки пережёвываемой закуски:
–Уууфф!, как хавафоо! Давшже не… – с натугой, как уж суслика, проглотив кусок холодной буженины, – даже не мечтал о таком! Спасибо вам, мужики! По гроб вам буду благодарен!
Презрительно сморщившийся Григорий, толкнув локтём в бок своего подельника, указал ему холодными щелками глаз на лихорадочно жующего и снова уставившегося, выпученно-поросячими зенками, на докторшу Колюнчика. Сильвестр согласно кивнув старшОму, внезапно протрезвев, щёлкнул "финкой" и вставая со стула "отрезал":
–Всё. Кончаем это дело. Пора уходить… – шагнул к изнасилованной женщине. Подскочивший изо стола, лавочник суетливо заёрзал перед хладнокровным убийцей, суча полусогнутыми ногами и пытаясь заслонить "добычу":
–Сильвестрик! Сильвестрик, ну чего вы оба так торопитесь! Ну, можно я ещё разок её?… А если что, то идите, вы же всё что вам нужно уже взяли…, а я уж тут сам как-нибудь…
Приостановившийся разбойник глянув на приседающего от возбуждения Колюнчика, внимательно-пристально посмотрел на истерзанное, всё как один сплошной кровоподтёк, женское тело:
–А ты чего? Не насытился ещё? Не все "трюфеля" из неё ещё "выковырял", свинтус ты поганый? – ткнув, указывая острием ножа на изжёванные в кровь соски, – и не жалко тебе её?
Задохнувшийся от возмущения, обезумевший от лютой похоти извращенец, взвизгнул в ответ:
–А чего её жалеть жидовку эту?!
Ухмыльнувшийся Сильвестр хмыкнул в ответ:
–Ну, ты мне то, только "лапшу на уши не вешай"! – кивнув пристальным взглядом на прилипший к изящной шейке, крохотный серебряный крестик:
–Православная она!
Ободряюще кивнув в испуге попятившемуся от него извергу:
–А впрочем…, если хочешь – оставайся! А мы пойдём. Давай обнимемся на прощание, братан! Удачи друг другу пожелаем!
Быстро шагнув к расслабившемуся, слюняво улыбающемуся Колюнчику, прихватив его левой пятернёй за затылок, хлёстко ткнул пять раз "финкой" в подвздошие. Оттолкнув от себя рухнувший, корчащийся в судорогах "мешок с говном", быстро вытерев нож об исподнюю рубаху приконченного, неспешно шагнул к умирающей Саре. Постояв несколько секунд, решительно присев перед ней на корточки, аккуратно перерезал узлы верёвок на руках и ногах. Выпрямившись и глядя строго в пол перед собой, протопал в спальню. Завернув растерзанную женщину в снятое с супружеского ложа шёлковое одеяло, легко, невесомо поднял её на руки, перенёс и положил лицом к лицу с мужем.
–Не могу я! – прорычал, не глядя на подельника, поднимая с пола "финку" и складывая её, – так она на него смотрит! Рука у меня не поднимается! Ты, Гриша, если хочешь сам её пореши, а я не могу!
Откашлявшийся, встающий отталкиваясь от стола старый бандит хрипло подытожил "дело":
–Так и я не смогу, Сильвеструшка…, хоть и нехристь я конченый…, в аду мне гореть, а потом в Пекло меня с остальными. Пущай как будет, так и будет! Может Бог даст, выживет она, всё не совсем сироткой дочь её останется. Ну, всё пошли. По крышам уходить будем! – глянув на согласно кивнувшего дружка, – на улицах по-любому "спалимся", наверняка комендантский час ввели…]
(Третий Рим. Кровавая Баня)
Апостол подтянувшись немного вверх на растягивающем его во все стороны косом кресте, глубоко вздохнув хрипящей, булькающей грудью, откашлялся сукровицей на длинную белую бороду и неожиданно звонким юношеским голосом обратился к поникшим, полулежащим-полусидящим у подножия распятия слушателям:
–Братия! Как-то не довелось мне в своих поучениях к вам разъяснить – какой из бесов наиболее опасен для человеков… – с доброй улыбкой обведя взглядом воспрянувших, изнемождённых продолжающейся третьи сутки пыткой людей, – не успел ранее…, простите меня за это. Может сейчас даст Бог исполнить
