— Дальше — места странные и, я бы сказал, довольно опасные. Вы смелый человек, господин Гумилев.
— Я так не считаю, господин Мубарак. Во время описанных мною событий я пару раз едва не намочил, простите, штаны.
— Но ведь не намочили?! — хитро подмигнул старик. — Кстати, будете в Хараре — навестите тамошнего правителя. Дадьязмач Тафари Маконнын — человек, которого ждет большое будущее. Я слышал о таком предсказании. Сейчас он совсем еще молод, но молодость — порок, который проходит сам собою и весьма быстро. И опасайтесь демонов.
Гумилеву показалось, что он ослышался.
— Что вы сказали?
— Я сказал: опасайтесь демонов, — самым серьезным тоном повторил Мубарак. — Пустынные места всегда опасны тем, что там могут обитать демоны.
— Это сказки, — улыбнулся Гумилев. — Демонов никто не видел.
— Кто же мог увидеть их в пустынных землях? На то это земли и пустынны. Там никто не живет.
— Но путешественники…
— … А кто вам сказал, что они оттуда возвращаются, чтобы затем рассказывать?! — спросил старик.
* * *
Наутро выяснилось, что размытый дождями путь до сих пор не исправлен, больше того — на его починку потребуется минимум восемь дней. Желающим предложили вернуться в Джибути, с чем и согласились все, кроме Гумилева, Сверчкова и турецкого консула. Соображения были совершенно меркантильными: на станции Айша жизнь стоила много дешевле, чем в Джибути. Мозар-бей остался из чувства товарищества, кроме того, у всех троих была смутная надежда каким-нибудь образом добраться до Дире-Дауа.
Вчерашняя встреча с Мубараком так и закончилась непонятным разговором о демонах, населяющих пустынные земли, и Гумилев решил своим спутникам ничего не рассказывать.
На другой день из Джибути прибыл поезд с инженерами и чернорабочими для починки пути. С ними же приехал и курьер, везущий почту для европейцев, живших в глубине страны. К этому времени уже выяснилось, что путь испорчен на протяжении восьмидесяти километров, но что можно попробовать проехать их на дрезине. После долгих препирательств с главным инженером удалось достать две дрезины: одну для людей, другую для багажа. С компанией Гумилева поместились ашкеры-охранники и пресловутый курьер.
Дорога оказалась в самом деле весьма трудной. Над промоинами рельсы дрожали и прогибались, местами приходилось слезать с дрезины и идти пешком. Солнце палило так, что руки и шеи через полчаса покрылись волдырями. По временам сильные порывы ветра обдавали сидевших на дрезинах путешественников тучами пыли. Абиссинцы, однако, не унывали и пели, работая рычагами.
— Что они поют? — спросил Коленька.
— Если примерно перевести, то следующее:
Менелик сказал: «Седлающих мулов и коней,
Чтобы следовать за мною,
И остающихся в доме моем люблю.
Пусть живут подобно Аврааму,
Не хочу, чтобы они умирали».
Авраам был хорошим человеком,
Пятьсот лет проведшим в палатке.
Да живет и наш негус, как Авраам!
Ведь и звери любят своего старшего.
Харраритов, амгарцев, арабов,
Сомали, галла, шангале —
Всех собрала сила нашего отца Менелика.
— Как, однако, они любят своего правителя.
— Он того полностью заслуживает, — сказал Гумилев. — К сожалению, неизвестно, жив ли он сейчас… На него и раньше многократно покушались, как часто бывает с добрыми и умными людьми, оказавшимися на вершине власти. В Аддис-Абебе мне рассказывали ужасные вещи. Императору дали яд, но страшным напряжением воли, целый день скача на лошади, он поборол его действие. Тогда его отравили вторично уже медленно действующим ядом и старались подорвать бодрость его духа зловещими предзнаменованиями. Для суеверных абиссинцев мертвая кошка указывает на гибель того, кто ее увидит. Каждый вечер, входя в спальню, император находил у постели труп черной кошки. Потом однажды ночью императрица Таиту объявила, что после внезапной смерти Менелика правительницей становится она, и послала свою стражу арестовать министров. Те, отбившись от нападавших, собрались на совет, потом арестовали Таиту и объявили, что Менелик жив, но болен, и видеть его нельзя.
— И с тех пор никто не видел негуса?! — удивился Коленька. — Но как такое возможно?! Представляю, если бы у нас в России народ не мог видеть государя…
— Это же Африка. К тому же официальные лица говорили, что видят императора регулярно. Но европейских посланников к нему не допускали. От имени малолетнего наследника, Лиджа Иассу, страной управлял его опекун рас Тасама, который во всем считался с мнениями министров. В судах и при официальных выступлениях, как прежде, все решалось именем Менелика. В церквах молились о его выздоровлении. Но прошло шесть лет, Лидж Иассу вырос и захотел взобраться на императорский престол.
— А опекун что же?
— Рас Тасама? Он был отравлен, а Лидж Иассу с приближенными ворвался в императорский дворец, требуя коронации. Но правительство не дремало: министр финансов Хайле Георгис, собрав людей, выгнал Лиджа Иассу из дворца, а военный министр Уольде Георгис, прямо с постели, голый, бросился на телеграфную станцию и саблей перерубил провода, чтобы белые не узнали о смутах в столице. Лиджа Иассу отправили в ссылку, а европейским посланникам было категорически подтверждено, что Менелик жив.
— А жив он на самом деле?
— Несколько недель тому назад я опять прочел в газетах, что Менелик умер,[19] а на следующий день — опровержение этого слуха. Значит, повторилось что-нибудь подобное истории с Лиджем Иассу. Но я видел Менелика во время позапрошлого своего путешествия, говорил с ним, и он даже назвал меня своим сыном, хотя я и не могу об этом многое рассказать. И я верю: негус негести жив. О его предке, царе Соломоне, рассказывают, что он заставил духов строить храм и, почувствовав приближение смерти, приказал привязать свое тело к трону, чтобы духи не заметили, что он мертв, и продолжали свою работу. То же и негус.
— Жаль, если он в самом деле умер. Я очень мечтал с ним увидеться, — задумчиво сказал Коленька.
— Может, и такое случится, — сказал Гумилев.
Абиссинцы продолжали петь, и Гумилев перевел очередные слова:
— Нападающий воин крепок как столб,
Он накалывает людей на копье, как четки.
Когда он трогает лошадь, трусы бегут.
С ним никто не поспорит, он — как гора.
Все, что возможно собрать человеку, он собрал,
Потому что ниже неба и выше земли
Судья всем — Менелик.
Он сказал: «Делай, как приказано!»
Пришла битва, и был приказ
Всем стоять у императорского зонтика.
Но не все послушались, одни ушли влево.
Это были Тафаса Абайнех и Габая Гора.
Надавили на нас враги,
Сделали день как ярмарку,
Даже жен и матерей мы забыли.
Братья, скорей приходите!
— Весьма воинственно, — сказал Коленька.
— А они больше ничего не умеют, кроме как воевать. И Менелик пытался научить их другому… — грустно сказал Гумилев.
… Через несколько часов на путях показался паровоз с двумя платформами, которые подвозили материалы для починки пути. Путешественников пригласили перейти на них, и еще час они ехали таким примитивным способом. Наконец, на безымянной станции они увидели поезд, который на следующее утро должен был отвезти их в Дире-Дауа. Пообедав ананасным вареньем и печеньем, которые случайно оказались с собой, путники переночевали в вагоне. Ночью было очень холодно, мешали спать крики гиен. А в восемь часов утра они уже были в Дире-Дауа.
* * *
По глазам миловидной сиделки Ленин понял, что Надежда Константиновна очень плоха.
— Могу я видеть господина Кохера?! — воскликнул он.
— Господина Кохера сейчас нет, — потупив взор, сказала робкая сиделка. — Но вы можете пройти в палату, а этот господин подождет вас здесь…
— Этот господин — большой друг нашей семьи, и мы пойдем вместе! — отрезал Ленин.
— Как вам будет угодно, — согласилась сиделка.
Ленин и Цуда прошли к больной, которой и в самом деле было совсем худо. Большие, навыкате глаза блестели от жара, Крупская бормотала что-то неразборчивое и, казалось, не узнавала мужа.
Цуда внимательно посмотрел на нее, потом взял бледную горячую руку и держал так несколько секунд. Ленин с тревогой наблюдал за ним, в глубине души ругая себя: позвал шарлатана, случайно встреченного на улице! Нобелевский лауреат был ему плох! Но монгол не делал ничего особенного — он точно так же взял другую руку Крупской, помолчал и покачал головою.
— Плохо дело? — спросил Ленин.
— Я обычно лечил мужчин, ни разу не имея дело с женщинами, — тихо сказал Цуда. — Но я вспомнил, что Мацугума Кеан однажды рассказал такую историю: «В практике медицины известно разделение лекарств на инь и ян, в соответствии с мужским и женским началами. Женщины отличаются от мужчин также пульсом. Но в последние пятьдесят лет пульс мужчин стал таким же, как пульс женщин. Заметив это, я применил одно женское глазное лекарство при лечении мужчин и обнаружил, что оно помогает. Когда же я попробовал применить мужское лекарство для женщин, я не заметил улучшения. Тогда я понял, что дух мужчин ослабевает. Они стали подобны женщинам, и приблизился конец мира. Поскольку для меня в этом не может быть никаких сомнений, я хранил это в тайне».
