Никогда? Если космос близится к хаосу и законам природы скоро придет конец, то больше не может быть тайн. И тем не менее… «В атом непроницаемом невежестве тупой массы заключен ее иммунитет по отношению ко всем упрямым вопросам растревоженного разума. У нее потребность никогда не знать. Поведение этой стаи, в которой она живет и движется и обретает свое бытие, еще в течение некоторого времени останется благодарным материалом для положительных, извиняющих, трагических, сочувствующих или язвительных комментариев, которые составляют сферу искусства и литературы. Разум может находиться на пределе своих возможностей, и однако эта драма повседневной жизни будет продолжаться, потому что таков нормальный порядок бытия и его нечем заменить.
Наблюдателю из какого-то отдаленного и совершенно чуждого космоса, если мы допускаем столь невероятную ситуацию, может вполне показаться, что уничтожение близится к человеку, как жестокий громовой окрик «Хальт! Мы можем все быстрее кружиться в воронке исчезновения, но мы этого не понимаем».
Покров глубокого уныния светился над самыми жизнерадостными писателями его поколения. Это не та ситуация, когда верующий теряет свою веру. Г. Уэллс был атеистом с юности. Он не воспринимал идеи конца на сикстинских фресках Микельанджело. Он не считал,'что исчезновение человека, а вместе с ним и всей жизни, будет последним наказанием для Ьото 8ар1епз, достигшего запрещенного предела. Природа вместе со всеми ее законами, считавшимися вечными, распадается сама. «Страшное бедствие надвигается на мир и отбрасывает в прошлое все, что мы до сих пор считали определенными нерушимыми границами объективных фактов. Эти факты ускользают от анализа и уже не возвращаются… Пределы величины и пространства сокращаются и продолжают безжалостно сокращаться. Стремительный ежедневный ход этого безжалостного маятника, новый порядок связей внедряют в наш разум мысль о том, что реальные факты выходят за границы любых до этого принятых стандартов. Мы переходим к страшному осознанию прежде немыслимой новой реальности».
Три тысячи миллионов лет Органической Эволюции (Уэллс пишет эти слова с большой буквы) стремительно близятся к концу, и финал уже виден. «…Расширяется расхождение между тем, что наши отцы стремились называть Природным Порядком, и этой новой резкой враждебностью по отношению к нашей вселенной, нашему все».
Но кто же несет в себе эту враждебность, если он не Бог и не Дьявол? Уэллс ищет определения: «космический процесс», «Запредельное», «Неизвестное», «Непознаваемое» – и отвергает их одно за другим, потому что они заключают в себе «невыраженный подтекст». Бессильный найти лучшую формулировку, Уэллс остановился на «Антагонисте». Он положит конец эволюции, и «пыльные карты Времени стряхнут свою пыль в печь крематория…».
Разве не слышатся в мрачных словах Уэллса пророчества оракулов Сивиллы: «…и тогда обрушится бесконечный поток бушующего огня, который сожжет землю и море, и небесный свод, и звезды, и все творение превратится в одну расплавленную массу и полностью исчезнет. Не будет больше светил, блистающих на орбитах, ни будет ни ночи, ни рассвета, ни постоянных ласковых дней, ни весны, ни лета, ни зимы, ни осени».
Как бы продолжая пророчество Сивиллы, Уэллс поднимается со своего кресла в затемненном Лондоне, освещенном только всполохами пожаров, и говорит: «До сих пор возврат казался первоначальным законом жизни. Ночь следовала за днем, а день за ночью. Но в этой новой странной фазе существования, в которую входит наша вселенная, становится очевидным, что события больше не возвращаются. Они движутся и движутся к непроницаемой тайне, к безгласной и беспредельной темноте, с которой может бороться упрямая потребность нашего неудовлетворенного разума, но только до тех пор, пока он не будет побежден. Наш мир самообольщения этого не допускает. Он погибнет посреди этих уверток и самообманов… дверь закрылась для нас навсегда. Нет пути ни назад, ни вперед, ни в обход».
Не слышим ли мы голос ослабленного войной разума? Но Уэллс не говорил о разрушительных воинах, о Дюнкерке или Ковентри, или о людях, согнанных в лагеря смерти: он выносит свой приговор так, как будто виновен не человек, а неживая природа. «Наша вселенная не просто банкрот… она не просто ликвидирована, она продолжает освобождаться от всего живого, оставляя позади обломки. Попытка увидеть в этом какой-то план абсолютно бессмысленна. Это доступно философскому уму, когда он находится на высшей степени развития, но для тех, кому недостает этой прочной духовной опоры, соприкосновение с такими идеями оказывается столь неадекватным и столь опасным, что они не способны ни на что больше, как ненавидеть, отвергать и преследовать тех, кто их выражает, и укрываться за такими удобными и контролируемыми убежищами веры и спокойствия, какие послушный зову страха разум мог создать для себя и ближних на протяжении веков».
Я прерываю цитату, чтобы сделать вывод: Уэллс случайно обнаружил, что великий страх, им овладевший, так же древен в человеческом роде, как религия. Можно было надеяться, что в следующей фразе он извлечет на поверхность древний страх перед разрушителем, пришедшим из космических пространств, для которого он подыскивал название. «Наш обреченный муравейник беззащитен перед лицом безжалостного Антагониста, который разнесет наш мир на куски. Терпеть его или бежать от него – это не будет иметь никакого значения…».
Через этот ад разгромленного бомбежками Лондона, к которому Уэллс был внешне равнодушен, просвечивал древний, даже первобытный страх. Годом позже самая многострадальная планета, описав еще один круг по своей орбите, ослепительной вспышкой и грибом, похожим на печной дым, ознаменовала свое вступление в ВекУжаса.
ГЛАВА V
ВЕК УЖАСА
«Для чего нужна война?»
После первой мировой воины и всего за год до __ захвата Гитлером Германского рейха Альберт Эйнштейн и Зигмунд Фрейд обменялись письмами на тему «Для чего нужна война?». Два великих человека этого поколения, идеи которых воздействовали на мышление первой половины нашего века и продолжают воздействовать до сих пор, задались этим вопросом. Эйнштейн, физик и пацифист, спрашивал Фрейда, который был старше его на двадцать три года, существует ли в сфере психиатрии и психоанализа панацея против убийства человеческих существ, организованных в государства, против санкционированного разрушения человеческой жизни. «Вы оказали бы всем нам колоссальную услугу, если бы представили проблему всеобщего мира в свете ваших последних открытий, поскольку это могло бы проложить путь к новым и более плодотворным формам действия».
В своем ответе Фрейд дал довольно мрачный прогноз. Он не видел в нашем существовании возможностей «подавлять агрессивные склонности человека»1. Остальная часть ответа Фрейда была лишь обоснованием этого вердикта.
Брайент Ведж, писавший свою работу «Психиатрия и международные дела» тридцать пять лет спустя, в годы, которые стали свидетелями второй мировой войны, с ее разрушениями и атомной бомбой, и войн в Корее и Индонезии, сказал следующее: «Этот ответ [Фрейда] не смог подорвать веру Эйнштейна в то, что психиатрия, наука, самым непосредственным образом занятая беспорядком и конфликтом внутри и между-человеческими индивидуальностями, может помочь в налаживании отношений между нациями. Эта надежда пока в нас живет, но понемногу наступает разочарование. Психиатрии не удалось оказать практической помощи в урегулировании международного конфликта, хотя такой конфликт стал гораздо более опасным для человечества с того времени, как прозвучал призыв Эйнштейна». Нельзя сказать, что не было усилий со стороны психиатров. «В 1935 году 339 психиатров из тридцати стран подписали манифест о предотвращении войн», в котором было записано: «Мы, психиатры, заявляем, что наша наука достаточно продвинулась вперед, чтобы мм могли судить о различии между рациональными, воображаемыми и бессознательными мотивами даже у государственных деятелен»1.
Два года спустя, летом 1937 года, в Париже состоялся большой конгресс психологов2. Профессор Клапаред из Женевы зачитал главное обращение «О межнациональной ненависти», в котором выражались благие надежды и заверения о вере в человеческий прогресс. Мой доклад был единственным непосредственно посвященным этой проблеме3. Моя точка зрения, отражавшая в то время психоаналитические обобщения, состояла в том, что подавленные гомосексуальные потребности целых наций являются источником ненависти и желания нанести телесный ущерб целой социальной массе, что массовые убийства и одержанные каким-нибудь народом победы мотивируются мужской гомосексуальностью, направленной против феминизированных народов. Разве не было вызвано желание турок учинить резню в одной из армянских деревень этими различиями в подсознательной национальной структуре? И разве не является Германия, со своей национальной эмблемой – орлом с когтями, готовыми терзать плоть жертвы, – естественным врагом Франции, с ее девушкой во фригийском колпаке или Шантеклером – шумным, но не очень страшным, скорее смешным символом самца?
