Когда я вошёл в просторный кремлёвский кабинет Брежнева на третьем этаже Сенатского дворца, Суслов был уже там. До этого мы встречались с Михаилом Андреевичем лишь мельком, и я не успел составить о нём какого-то мнения. Теперь же, по укоренившейся привычке, вгляделся в его ауру и постарался поймать эмоциональную волну.
Ничего хорошего не увидел.
Этот человек был стар и болен. Сходу я определил серьёзные проблемы с сосудами, сахарный диабет второго типа и общую изношенность организма, говоря простыми словами.
Что до эмоциональной волны, то здесь было много всего: недовольство, презрение и даже тщательно сдерживаемая холодная ярость. Плюс железная воля старого коммуниста, вступившего в партию, насколько я знал, ещё в те времена, когда она называлась Российской коммунистической партией большевиков, в год образования Советского Союза. Можно сказать, что на одной воле он и держался. Убери её — и человек развалится. Забавно, к слову, что, признавая большое значение человеческой воли в деле оздоровления организма, советские врачи отказывали ей в прямом воздействии на те или иные органы — нет, мол, механизма. Но мы отвлеклись.
— Здравствуйте, товарищи! — бодро поздоровался я.
— Проходи, садись, — Брежнев кивнул на свободный стул напротив Суслова.
Я сел, посмотрел на Суслова. Холодные серые глаза за стёклами немодных очков, стальная чёлка, каменное, изрезанное морщинами, лицо, на котором выделяются острый нос и скулы. Тонкие сжатые губы.
А ведь этот человек был в молодости красив, подумал я. Ему бы почаще улыбаться…
— Давай, Михаил Андреевич, — сказал Брежнев. — Говори, что хотел.
— Твоё сочинение? — Суслов постучал пальцем по моей докладной записке, лежащей перед ним.
— Моё.
— Лёня, ты это читал?
— Просмотрел. Серёжа поднимает вопросы воспитания подрастающего поколения, поэтому отдал тебе. Так сказать, на экспертизу.
— Хорошо. Тогда слушайте моё экспертное мнение, — голос у Суслова был высокий, резкий. — Эту писульку — по-другому я не могу её назвать — следует спрятать куда подальше и никому больше не показывать. А лучше вообще сжечь все экземпляры, включая черновик, и пепел развеять по ветру. Над Москвой-рекой.
Я почувствовал, как во мне поднимается злость.
Какого чёрта! Я, конечно, не великий гарадский педагог Сейма Ларго, чья теория «глубинного воспитания» в своё время перевернула старый авторитарный подход и даже не советский Антон Макаренко, чья «Педагогическая поэма» произвела на меня большое впечатление. Но инженер-пилот Кемрар Гели был воспитан на Гараде и, смею надеяться, воспитан неплохо. Чему порукой всё гарадское общество, преодолевшее (или почти преодолевшее) те воистину невыносимые социальные проблемы, от которых страдает человечество Земли. Причём любая его часть, включая великий советский народ.
Думаю, всё дело было в обеде. Точнее, в его отсутствии. Голодный человек — злой. Плюс та негативная эмоциональная волна, которая шла от Суслова и которую я очень хорошо ощущал. Наверняка в последующем разговоре сыграли свою роль мой нынешний юный возраст с его разгулом гормонов, а — главное! — и то, что последнее время у меня всё выходило относительно легко. Ну, не считая облома с врачами, но здесь я не особо расстраивался — дело житейское, в конце концов, как говаривал герой нашего с Леонидом Ильичом любимого мультфильма — Карлсон, который живёт на крыше.
А вот воспитание — это было действительно важно. Так мне казалось. Здесь я готов был побороться за свои убеждения.
— Сжечь и развеять пепел недолго, — сказал я как можно сдержаннее. — А поконкретней можно, Михаил Андреевич? Что именно вам так не понравилось?
— Всё. Ну вот, например, читаем с самого начала, — он поправил очки, опустил глаза на бумаги, зачитал. — «Недопустимо превращать коммунистическую идеологию в новую религию. Люди должны не только верить в светлое коммунистическое завтра, но и точно знать, что оно наступит. Этому нужно учить, а не вдалбывать в головы при помощи лозунгов, на которые давно никто не обращает внимания». По-твоему, мы не учим, а вдалбываем?
— Судя по тому, что я вижу — да. Количество лозунгов просто зашкаливает. Куда ни глянь, только и видишь «Слава КПСС!», «Вперёд, к победе коммунизма!» и прочее в том же духе. А молодёжь не любит лозунги и формализм. Молодёжь любит знание и живое интересное дело. Извините, но лично я вижу за всем этим обилием лозунгов слабость. Лозунг написать проще, чем объяснить юноше или девушке, почему советская власть лучше любой другой власти на земле, а коммунистическое общество лучше капиталистического.
— Извини, — вмешался Брежнев, — но это очевидно. Принцип от каждого по способностям — каждому по потребностям говорит сам за себя.
— Чтобы этот принцип начал работать, нужно соответствующим образом воспитывать потребности. И, между прочим, удовлетворять их.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что голодный человек, да ещё и без нормальных штанов или платья, тянется не к духовному, а материальному. Но главная потребность человека, даже голодного и без штанов — это свобода. Не свобода пить-гулять или обогащаться за счёт других, а та самая свобода как осознанная необходимость, о которой говорил Маркс и не только он. Свобода выбора, к слову, тоже не помешает.
— Ты ещё скажи, что у нас свободы мало, — буркнул Брежнев. — В том числе и свободы выбора.
— Именно это я и хочу сказать. Мало. Выбор для молодого человека, о воспитании которого мы говорим, заключается не только в выборе будущей профессии, тут у нас всё неплохо, кстати, но в возможности выбора тех же штанов.
— Дались тебе эти штаны… — буркнул Брежнев.
— Или веры, — негромко сказал Суслов. — Так?
— Или веры, — подтвердил я.
— Может быть, нам ещё церкви открыть? — вкрадчиво осведомился Суслов. — С мечетями заодно?
— Да хотя бы имеющиеся не закрывать, — сказал я. — Вы же сами только что прочли — недопустимо коммунистическую идеологию превращать в новую религию. Но религия людям нужна, в том числе и молодым. Не вижу ничего плохого в верующем комсомольце. Бог — это бог. А коммунизм — это
