Буквально через минуту в дверях показались два дюжих монгола, которые бережно внесли в зал княжича. Сам он идти не мог. Его голова беспомощно моталась из стороны в сторону, а грудь была грубо замотана тряпками, сквозь которые отчетливо проступало большое кровавое пятно. Такими же окровавленными повязками была перемотана его нога.
– Здоров, говоришь, – процедил сквозь зубы Святозар.
– Я имел в виду, что ни один из моих воинов даже не поцарапал его, – поправился Бату. – Когда я первый раз говорил с ним, он оставался целехонек. Но потом, после того как его повели обратно, чтобы он подумал как следует, твой племянник ухитрился выхватить у одного из моих людей нож и кинулся на меня. Нукеры испугались за мою жизнь, и один из них не выдержал. Спасая своего хана, он несколько раз ударил его саблей. Вот потому-то тебе и не развязывают ноги. Вдруг ты решишься поступить точно так же. Ты не думай, за свою дерзость и за то, что он осмелился нанести рану внуку твоего отца, нукер уже наказан. Что ты повелел сделать с ним, мой верный Субудай? – повернулся он к грузному одноглазому старику, сидящему справа от него, приказав конвоирам увести княжича.
Тот неспешно откашлялся и негромким хриплым голосом ответил:
– Он защищал твою жизнь, великий хан, но от усердия нарушил твое повеление. Поэтому я приказал предать его почетной смерти без пролития крови.
– Это справедливо, – заметил Бату. – Я доволен.
– Один приказывает убить верного монгола только за то, что он спасал ханскую жизнь, пусть и ранив при этом какого-то урусского князя, а другой называет это справедливым, – фыркнул какой-то пышно разодетый военачальник.
Судя по нарядным одеждам и по рукояти сабли, щедро украшенной драгоценными камнями, он явно принадлежал к знатному роду. Если же исходить из той смелости, с которой он позволял себе осуждать решения Субудая – правой руки Бату, то можно было сделать вывод, что этот род не просто знатный.
– Он казнен не за то, что ранил этого князя, Гуюк, – зло сощурился Бату. – Его покарали за нарушение моего повеления. Ты подобен глупой цапле, которая, даже не видя лягушек, все равно на всякий случай щелкает своим клювом.
– Ты назвал меня глупым пожирателем лягушек?! – возмущенно вскочил на ноги Гуюк. – А кто ты сам?! Ты такой же чингизид, как я, не более! Даже хуже, потому что мой отец – великий хан Уге-дей – подлинный сын великого воителя, который опять-таки мой дед, а не твой! – Он ухватился за эфес сабли, хотел шагнуть вперед, но зацепился носком красного сафьянового сапога за край ковра и, пошатнувшись, рухнул обратно на свое место, так и не сумев извлечь клинок из ножен.
– Насколько я помню, твоя почтенная мать Ту-ракина-хатун тоже меркитка, – отчеканил Бату.
– Зато мой отец – великий каан, а дед… – еле пролопотал заплетающимся языком Гуюк и, не договорив, захрапел.
– Наш брат пьян пятый раз за этот месяц, – негромко, но отчетливо произнес Бату в наступившей тишине. – Он уже совершил наказуемый поступок. По-моему, именно так говорится в Ясе[44] моего деда, – с особенным упором на слово «моего» отчеканил хан. – Я имею право наказать его и сам, но он – мой брат, и потому я просто отпишу об этом недостойном поведении его отцу. А сейчас унесите его, ибо он может вновь повторить свои слова, а мой колчан терпения давно опустел и я не поручусь, что не извлеку из ножен благоразумия саблю своего гнева.
Тут раздался хриплый голос Субудая:
– Твое имя воистину Саин-хан[45], ибо ты не торопишься судить, но всякий раз тщательно взвешиваешь вину каждого на весах своей мудрости.
– Ты так говоришь, потому что он защищал тебя, – вступился за Гуюка еще один знатный монгол. – Мой отец, великий Чагатай, назначенный дедом хранителем Ясы, рассудил бы иначе.
– Ты всегда подпевал Гуюку, Бури, хотя ему не доверяет даже его собственный отец[46], – сурово заметил Бату. – А кроме того, не дело, когда в разговор старших в роду влезают младшие[47].
С видимым усилием он заставил себя улыбнуться и, повернувшись к Субудаю, внимательно наблюдавшему за всем происходящим, произнес весело, насколько мог:
– Я думаю, что в этот радостный день нам лучше пить сладкие вина и наслаждаться победой, а не осыпать друг друга словами, за которые кое-кому потом станет стыдно перед своим джихангиром[48], назначенным великим кааном. – И с упреком заметил Святозару: – Вот видишь, князь, какие оскорбления мне приходится терпеть, защищая вас обоих.
– Отпусти мальчишку, хан, – вместо ответа произнес Святозар. – Зачем тебе этот сопляк?
– Чтобы ты оставался мне послушен, – спокойно пояснил Бату и развел руками. – Как видишь, я говорю правду и ничего не таю за душой. Я повелю, чтобы его хорошо лечили, но мне надо, чтобы ты изъявил покорность и согласился дать мне дань.
– Об этом тебе надо говорить с моим отцом, – заметил Святозар. – Он повелевает Русью, а не я.
– Твой отец слишком упрям и горд, – поморщился Бату.
Он внимательно посмотрел на пирующих, которые за вином вроде бы позабыли про тягостную перепалку, случившуюся между чингизидами, и, незаметно кивнув Бурунчи, подсел поближе к князю.
– Я не предлагаю тебе сразу дать мне ответ, – вкрадчиво уговаривал он Святозара, одной рукой приобняв его за плечи, а другой протягивая кубок с вином. – Я понимаю, что это дело нелегкое и требует долгого раздумья. Я не спешу. Мы пробудем здесь целых два дня и лишь на третий двинемся дальше. За два дня можно обдумать многое. Только помни, что, отказавшись, ты сделаешь только хуже. Намного лучше будет, если ты все-таки дашь согласие.
– Лучше для кого? – жестко уточнил Святозар. – Для меня одного?
– Не только, – возразил Бату. – Для всех. Смотри, что получается. Первое, это то, что твой родич будет спасен, – он загнул указательный палец на левой руке. – Второе, это то, что…
– Я понимаю, что пленный урус знатен, но в такой день можно было бы уделять побольше внимания и своим братьям, – перебил его кто-то.
Бату досадливо поморщился и поднял голову. Прямо перед ним стоял смуглый поджарый монгол, с вызовом глядевший на хана. Тут из-за его спины на мгновение вынырнул Бурунчи, еле заметно кивнул и вновь куда-то исчез. Недовольство незамедлительно исчезло с лица Бату, сменившись на добродушную улыбку.
– Я не сержусь на тебя, Менгу, хотя на будущее советую запомнить, что нехорошо перебивать своего джихангира. – Улыбка хана стала еще шире, а тон еще добродушнее. – Но ты – мой истинный брат, хотя твоего отца звали не Джучи, а Тули. Так что присядь лучше по другую сторону от князя и обними его, ибо он, пусть и сам того не желая, принес нам много пользы и скоро принесет еще больше.
