Там, за дверью, притаился мертвец — мертвец, не желающий умирать. Франческо Инголи, Его Высокопреосвященство кардинал Курии и глава Пропаганды.
Видит Бог, этой встрече я бы предпочел еще одну дуэль, но приглашение, мною полученное, было не из тех, от которых отказываются. Старик слишком известен, слишком знаменит.
О чем мы с ним будем говорить? О деле? Но все, что требуется, я уже согласовал — и с Генералом, и с мессером Бандино, протектором Республики.
Долгий противный скрип. Ручка двери обожгла руку.
— Заходите…
В его покоях было темно. Две свечи, розовые, с золотыми ободочками, стыдливо роняли свет на сидевшую в кресле мумию.
Свечи явно выпадали из стиля.
— Ближе! Не стойте в дверях!
Я ожидал увидеть коршуна, на худой конец ворона, но из полутьмы на меня смотрела жаба. Старая жаба с обвислыми складками мертвенно-бледной кожи на том, что у людей именовалось лицом.
Худая перепончатая лапа медленно дернулась, приподнялась, застыла. На жабьем пальце странно смотрелся перстень с огромным красным камнем.
Его Высокопреосвященство изволил допустить гостя к руке.
Говорят, он никогда не был молодым. Во всяком случае, уже полвека назад Его Высокопреосвященство казался старым.
Он был стариком, когда сжигали Ноланца.
Его дряхлая трясущаяся рука подписывала приговор Галилею.
Старый мракобес был среди тех, кто требовал закрытия университетов и запрета типографий. И если бы только это!
— Повернитесь, пожалуйста, к свету! Левее, левее! Кажется, он тоже собирался поправлять мне воротник. Я ждал, стараясь не встретиться с ним взглядом. Опасно смотреть в мертвые, давно погасшие глаза, в которых нет ничего, кроме глухой бездонной пустоты.
— Вы слишком молоды, сын мой! Слишком! Молодость — это порок! Опасный порок, сын мой! Боюсь, вы не поймете…
Спорить я не стал. В этом смысле мессер Франческо Инголи был беспорочен.
Старая дряхлая жаба с Мертвой Рукой.
— Я призвал вас, сын мой, дабы лично взглянуть, насколько вы достойны порученной вам миссии. Это опасная миссия, но я хочу поговорить с вами о другом. Мне скоро умирать, сын мой, и я тревожусь! Очень тревожусь!
О Мертвой Руке я прочитал в старой книге по истории права. Давний германский обычай — Обычай Мертвой Руки. Все, к чему прикасался покойный, не имеющий родичей, отходит к синьору.
Рука Его Высокопреосвященства была поистине Мертвой. Но ее прикосновение было опаснее. Все, к чему он прикасался, обращалось в прах.
— Я наслышан о вас, сын мой! О вас и о том, что вы делали в Кастильских Индиях…
Мне бы удивиться. Пропаганда — Конгрегация Распространения Веры — занимается не Западом, а Востоком. Что за печаль Его Высокопреосвященству? Но я не удивился.
Он был против Гуаиры еще сорок лет назад, когда мы только-только договорились с Эрнандо Арисаса де Сааведра, наместником Его Католического Величества. И с тех пор не забывал тех, кто служил на болотистых берегах Парагвая. Старая жаба не любила воды, а посему ограничивалась письмами. И вот теперь выпал случай — подискутировать.
Я поймал его взгляд и еле удержался от усмешки. Его бы воля, диспут проходил бы аккурат в подвалах Святой Минервы.
— Да, наслышан — и давно хотел поговорить. На вас, насколько мне ведомо, возлагаются определенный надежды. Вам и таким, как вы, предстоит возглавить Церковь. И я очень опасаюсь этого…
Я по-прежнему смотрел в сторону. Его Высокопреосвященству виднее. Ему всегда было виднее. И когда он был протектором Японии, и когда курировал Богемию, и теперь, оказавшись по странному недосмотру покойного Папы Урбана во главе Пропаганды.
Японию мы потеряли. Уцелевшие христиане вынуждены топтать иконы в храмах Синто.
В Богемии, которой тоже коснулась Мертвая Рука, запылал пожар Тридцатилетней войны, уничтоживший католицизм в сердце Европы.
А по берегам Днепра уже третий год черными тенями мчатся татарские всадники в мохнатых шапках, призванные одними христианами против других.
Мертвая Рука никогда не ошибается!
— Мне ведомы ваши взгляды, сын мой! Ведомы! Ваши опасные, поистине еретические взгляды! Вы лично не виновны в этом, но то, чему вы служили, чрезвычайно опасно. Неужели вы не понимаете? Неужели вы не видите, куда идете?
Старая жаба сердилась, складки кожи подергивались, но я уже успокоился. Его время все-таки прошло. Для того и основано Общество — исцелять раны, нанесенные Церкви такими, как он.
— Мы оставляем вам самое ценное, что есть на свете, — нашу Святую Католическую Церковь. И я трепещу, представляя, что вы сотворите с нею! Вы скажете, что служите Церкви, но это ошибка! Вы служите страшной химере! Вы что, думаете перестроить мир по выдумкам вашего Мора? По замыслам проклятого еретика Колокольца? Неужели вам не ясно, что Церковь живет благодаря нерушимости общества!
Ах, вот оно в чем дело! Мессер Инголи собрался наставить дите неразумное, в пучине ереси пребывающее. Он уже несколько раз писал в Тринидад. Отец Мигель, читая послания Его Высокопреосвященства, только пожимал плечами, но от комментариев воздерживался.
Из уважения к сану.
— Стоит тронуть один камень в основании, и рухнет все! На что вы покусились? На социальный порядок? Вы думаете, что ваш Город Солнца — предтеча будущего?
Глухо стукнуло дерево. Жабья лапа нащупала клюку, худое тело в красной мантии дернулось, пытаясь приподняться.
— Вы двадцать лет служили в Гуаире. Неужели вы не поняли, что там затевается? Из-за вас, из-за таких, как вы. Церковь поссорилась с Королевством Испанским, любимым чадом и надеждой нашей. Но даже не это главное. То, что вы готовите для мира, страшно, поистине чудовищно! Разрушение всех основ, ниспровержение всего святого! Вы хуже бунтовщиков! Сын мой, одумайтесь!
* * *
И в этот миг я ощутил себя Мартином Лютером. Не Виттенбергским Папой, цедящим сквозь зубы хулу на Рим, а молодым горячим проповедником, еще верящим в свою великую миссию — спасти Церковь, не дать ей оступиться, обрушиться в пропасть.
Странно! Игнатий Лойола и Ересиарх — почти ровесники. Святой Игнатий трижды попадал в застенки Супремы, прежде чем его услышали.
Лютера тоже не услышали, но виттенбержец не стал ждать.
Темная комната исчезла, рассеялся сумрак, сменившийся яркими разноцветными лучами. Огромный собор, цветные стекла витражей, золото риз…
— Брат Адам! Согласен ли ты отречься от взглядов, кои Церковь признает ошибочными и еретическими? И я бы ответил…
— Я не убедил вас, сын мой?
Собор исчез, исчезли золотые ризы, сгинул льющийся из окон свет. Темная комната, жалкий старик, сгорбившийся в кресле, трясущаяся высохшая рука, сжимающая четки.
