Все вычислено, выверено, рука уже тянется к заветной пешке, что должна сделаться ферзем, как вдруг — ба-бах!.. На головы соперников, мирно сидевших за клетчатой доской, рушатся бетонные плиты перекрытий: варяга спускают! Откуда взялся? Что за чертовы козни?.. Варяг! Так выкиньте из головы наполеоновские планы, Николай Арнольдович, и подберите сопли! Не сами вы пойдете по директиве Ч-тринадцать, другого будете по ней принимать!..
Жаль, жаль, что партия не началась…
Но характер у Николая Арнольдовича и впрямь был счастливый: другой бы волком выл, сетуя на судьбу, а ему хоть бы хны: его радовало и то, что хотя бы расчислено все было верно. А катастрофа — что ж, с ней не поспоришь…
Тем более, что и расстраиваться по этому поводу было совершенно некогда. Обстановка в Маскаве час от часу накалялась, и заботы о мобилизации, подготовке транспорта, вещевом и продуктовом довольствии формируемых отрядов, контакты с ребятами из УКГУ, касающиеся деятельности по проверке и концентрации возможных маскавских беженцев, — все это заставляло его третий день с раннего утра до позднего вечера мотаться по области из конца в конец. Да вот и еще забота, как на грех, подвалила — обеспечивать назначение нового «первого» по директиве Ч-тринадцать.
Клейменов предлагал взять в помощники Веселова… а Николай Арнольдович вспомнил милое, круглое лицо Твердуниной, звучный грудной смех, искрящиеся карие глаза — да и предложил невзначай ее кандидатуру. Михаил Кузьмич посмотрел на него, хмыкнул, покачал головой — да и подмахнул распоряжение. Подмахнул — да и отбыл в край. Только пальцем погрозил напоследок — смотри, мол, у меня, проказник!..
И теперь Мурашин с удовольствием разглядывал Александру Васильевну, благожелательно улыбаясь и, между делом, отмечая деловитость, несколько даже диссонирующую со строгой красотой этой статной женщины. Он сидел слева, откинувшись на спинку стула, закинув ногу на ногу и оперевшись сцепленными ладонями о колено. Ему было приятно замечать следы волнения на ее лице; жмурясь, Николай Арнольдович снова оценил контур груди, постав головы и вообще всю ладную, ничуть не тяжелую для ее лет фигуру. Время от времени Твердунина бросала взгляд на Мурашина (это случалось, когда она переходила к следующему периоду), и Николай Арнольдович чувствовал что-то похожее на легкий удар тока, отдававшийся в нижних конечностях и паху. Он так увлекся ее речью — точнее, формой ее речи: движением полных губ, игрой карих глаз, то суживающихся, то, в особо важных местах, при подчеркивании сказанного, расширяющихся и словно вспыхивающих изнутри, — что половины не слышал и вынужден был переспросить, когда какое-то слово царапнуло сознание своей неожиданностью в контексте экстренного заседания бюро райкома.
— Мавзолей? — переспросил он, с недоверчивой улыбкой глядя на Александру Васильевну. Он чуть подался вперед и коснулся коленом ее ноги. Мавзолей, вы сказали?
— Да, Николай Арнольдович! — твердо ответила Александра Васильевна. Бюро приняло такое решение… конечно, предварительное, требующее согласования с обкомом. Так что очень хорошо, что вы заехали! — и, смущенно улыбнувшись, снова обожгла взглядом карих глаз.
— Ага… — протянул Мурашин, поглядывая между тем на остальных членов бюро.
Лица были совершенно серьезные, внимательные; в последнюю секунду все они оживились. «Понятно, — заключил он. — Долго решали, еще не остыли, всем интересно, что скажет секретарь обкома…»
— Аргументы? — весело спросил Мурашин, снова коснувшись коленом полной ноги Александры Васильевны. Ему показалось, что нога слегка подалась навстречу — как будто ответила на прикосновение.
— Аргументы убедительные, — решительно встряхнув челкой, ответила Твердунина. — Памятник пришел в полную негодность и отремонтировать его не представляется возможным. Однако, во-первых, имя Виталина свято для каждого из нас, во-вторых — памятник вписан важной страницей в книгу наших общих завоеваний, в-третьих — скульптура представляет собой не только огромную историческую, но и колоссальную художественную ценность. Памятник придется снять, но расстаться с ним так же легко, как расстаются с поломанной вещью, мы не можем. Товарищ Глючанинов, — она кивком указала на генерал-майора, который в свою очередь с достоинством кивнул Мурашину, — предложил похоронить его с отданием воинских почестей. Однако возникли некоторые сложности, Николай Арнольдович, — она строго и даже скорбно посмотрела на него. — Есть мнение, что массы нас не поймут. Мол, те-то изверги в Маскаве самого Виталина закопали, а голопольские вон уже и до памятников добрались?
— М-м-м… — сказал Мурашин, потрясенно размышляя.
Думать приходилось быстро, и на некоторое время ему стало не до глаз Александры Васильевны. Действительно… Куда его девать? Ведь не выбросишь! Осквернение, черт возьми! Хоронить — тоже не дело, это она правильно рассудила. Дельная, дельная все-таки баба, — подумал он. — Но — мавзолей?! Это что же такое — мавзолей для памятника? Черт побери! Это как, вообще, понимать?..
— Кроме того, — продолжала Александра Васильевна, — с развитием революционного процесса в Маскаве и выходом гумунизма за пределы края памятник может быть востребован новыми, гумунистическими властями Маскава как символ непорочной гумунистической идеи. Таким образом, бюро райкома пришло к выводу, что единственным приемлемым вариантом является сооружение небольшого мавзолея. Принято соответствующее постановление — об увековечивании памяти памятника Виталину…
Об увековечивании памяти памятника, — повторил про себя Николай Арнольдович. Ему хотелось потрясти головой, однако он сдержался. Приостановить? Позвонить в Краснореченск, посоветоваться? Позвонить в Краснореченск можно. Можно сделать это прямо сейчас… Но что сказать? Так и так, мол, Михаил Кузьмич, рука отвалилась, хотим увековечить… Он представил себе бранчливый голос Клейменова, рокочущий в мембране… «Какая рука?! Где отвалилась?!» В Голопольске, Михаил Кузьмич… И Клейменов, значит, должен оторваться от нескончаемой карусели дел, возникших в связи с революционной ситуацией в Маскаве, и размышлять уже не о том, что следует предпринять для оказания братской помощи… то есть не о вагонах, платформах, эшелонах, полевых кухнях, шинелях, гимнастерках, сапогах, портянках, — и не о банях, лазаретах, машинах, шоферах, снарядах, патронах, гранатах, пулеметах, танках, гаубицах, — и не о неисчислимом количестве иных элементов, которые не сегодня-завтра сольются воедино, чтобы мощным ударом вывести, наконец, гумунизм за пределы отдельно взятого края!.. нет, вместо этого ему придется тратить время на раздумья о каком-то там Голопольске!.. о каком-то там гнилом памятнике!..
Мурашин невольно поежился. Жаль, что в обкоме еще нет «первого». Это ведь дело «первого» — решать такие вопросы. Он, Мурашин, «второй». По чести сказать, совсем не его забота… Но «первый» появится не раньше, чем часа в два ночи. А то и в три. Привезти… помыть… приодеть… пока просохнет… — только к утру прочухается и будет способен принимать простейшие решения. Ах, черт возьми!..
Но можно взглянуть и по-другому. Ничего страшного. В сущности, решение уже принято. Вот, пожалуйста: бюро постановило… Отлично. И спустить на тормозах. Приняли — и приняли, имеют право. Бюро есть бюро… В сущности, кому и когда это может показаться интересным? Мавзолей в Голопольске? — да и дьявол с ним! Не до Голопольска. И уж совершенно точно — не до памятника… Как решили — так и хорошо. Сами решили — сами, если что, и ответите.
— Я с удовлетворением отмечаю, — сказал Мурашин, откашлявшись, несомненную зрелость голопольских гумунистов. Гумрать может опереться на первички, товарищи!.. Вопросы мобилизации и подготовки транспорта, а также проблемы снабжения добровольческих отрядов первыми стоят сегодня на повестке дня. Молодцы. Думаю, крупицы наших общих усилий сольются в великую мощь. И не пропадут, а вернутся сторицей. Мы пойдем до конца. Мы поможем Маскаву, товарищи! Так держать!.. Что же касается памятника, — он снова откашлялся. Мне кажется, в этом вопросе вы недооценили свои силы. Откуда эта робость? Посоветоваться с обкомом! Сколько можно, позвольте вас спросить, советоваться с обкомом?! Доколе будем робеть, пугаться? доколе ждать окрика сверху?.. Областное ядро — да, товарищи! Несомненно! Но все же гумрать сильна своей низовкой. Межрайонно-гумратийной силой! Корень главных решений — в руках рядовых гумунистов, товарищи!..
Он поднялся, оперевшись о стол, выпрямился — высокий, статный, широкоплечий; голубые глаза сверкали из-под сведенных бровей; Александра Васильевна почувствовала, как сладко заломило сердце.
— Считаю, что бюро райкома должно принять окончательное решение — то или иное, но окончательное. Так вышло, что сегодня на заседании присутствую я. Но можете считать, что меня нет! Поймите, ведь не смогу я приезжать каждый день, чтобы учить, подсказывать, исправлять, если обнаружатся — а я надеюсь, этого не произойдет, — ваши ошибки!.. Александра Васильевна, ставьте вопрос на голосование!
