Молча кивнул лакею, пожелав приятного вечера Вяземскому с Тургеневым, не спеша направился к связным Ротшильдов, стоявших в уголочке в неприметных черных платьях и скромно покуривавших дорогие сигары.
Первым, благодушно улыбаясь, представился Кенгер, затем мы с Перетцем скрепили знакомство рукопожатием.
– Ваш знакомый Джеймс передает из Франции вам привет, – затягиваясь сигарой, совсем негромко заговорил Кенгер. – Все ли у вас в порядке Иван Михайлович, может нужна какая помощь?
– Благодарю, пока все норм.
– Если что – обращайтесь в любое время дня и ночи.
Кенгер, как мне показалось, специально говорил лишь в те промежутки, когда затягивался сигарой, наверное, делал это для того, чтобы трудно было прочитать по губам, о чем конкретно он говорит.
Его молодой и менее искушенный коллега Григорий Перетц спрятал свой рот ладонью и приник к моему уху:
– Не упускайте прекрасный шанс, Иван Михайлович! У Нарышкиных сегодня присутствует князь Трубецкой, доложу я вам, это отнюдь не последний человек в Северном обществе!
Еще сразу по приезду в Питер навел справки относительно Кенгера и Перетца, сосватанных мне Джеймсом Ротшильдом. Если по Кенгеру ничего узнать не удалось, кроме того, что лежало на поверхности – этот человек Ротшильда занимался в России банковско-ростовщической деятельностью, то по Перетцам информации у меня оказалось гораздо больше. Семейка эта оказалось весьма интересной.
Абрам Перетц обосновался в Петербурге в конце 1790–х годов и сразу вошёл в немногочисленную еврейскую общину, проживающую в столице вопреки законодательному запрещению, но с высочайшего ведома. Дела Абрама в Северной Пальмире первое время шли очень успешно: помогли старые связи с князем Потемкиным и, конечно, острый ум и оборотистость. Он вскоре сделался известен как богатый откупщик и подрядчик по кораблестроению и даже много лет спустя был «долго памятен столице по своим достоинствам и по своим огромным делам». Перетц в товариществе с херсонским купцом Николаем Штиглицем заключил контракт с правительством на откуп крымской соли. Контракт сей обсуждался в Сенате и был собственноручно утвержден государем. Тогда же Павел I пожаловал ему титул коммерции советника.
Со временем окрепли связи Перетца с элитой высшего общества столицы. Особенно дружен он был с фаворитом Павла I графом И. П. Кутайсовым, а также с видными государственными мужами Е. Ф. Канкриным и М. М. Сперанским. Последний даже некоторое время жил в его доме на углу Невского и Большой Морской.
Когда в 1802 году, уже при Александре I, для составления законодательства о евреях был создан Еврейский комитет, Сперанский в этом Комитете был одним из деятельных его участником, известным сторонником гуманного отношения к евреям. По его мнению, иудеи нуждались не в наказаниях и ограничениях, а, напротив, в том, чтобы им давали больше прав и возможностей, дабы, получая образование и доступ к промышленности и торговле, они могли бы применять свои способности к пользе Отечества и отвыкать от паразитического и непроизводительного труда. «Как можно меньше запретов и как можно больше свободы!» – так сформулировал Сперанский политику империи по отношению к евреям. И Перетца по праву называли «еврейским помощником Сперанского» в этом деле. Даже ходили слухи, что «очень богатый еврей Перетц дал крупную взятку Сперанскому, и, приняв ее, сей государственный муж сообщил делу такой оборот». Хотя вероятнее всего Сперанский поддерживал эту связь, потому как в огромных финансовых знаниях Перетца он почерпал те практические сведения, которых, и по воспитанию и по кругу своей деятельности, не мог сам иметь.
Из этой связи с Перетцом, наверное, и «растут ноги» финансовых реформ Сперанского. Те несколько лет, которые он провел в постоянном контакте со своим еврейским другом, Сперанский чудесным образом сгенерировал не одну и не две, а целый поток идей. В их число вошла и весьма прогрессивная финансовая реформа 1810–1812 годов, которая, как считалось, во многом обязана своим успехом «наставлениям банкира Перетца». В осуществлении этой реформы в империи была создана выгодная система разменных монет при серебряном рубле, а спустя два года, применяясь к новым условиям, Сперанский объявил законным платежным средством уже бумажные ассигнации.
В 1813 году Перетц принимает лютеранство. Причиной сего называют прежде всего его разочарование в вышедшем из – под пера Еврейского Комитета «Положении о евреях» (1804), где в результате возобладал не проект Сперанского, а все те же принудительные и ограничительные меры, за кои ратовали другие сановники.
Во время Отечественной войны 1812–1814 годов Перетц вложил все свое состояние в организацию продовольственного снабжения русской армии. Однако казна задерживала платежи, и он вынужден был объявить себя банкротом. Имущество его было распродано за полтора миллиона рублей, хотя его претензии к казне, так и не рассмотренные, составляли четыре миллиона.
И сейчас дела этого семейства находились далеко не в блестящем состоянии. Теперь, что касается непосредственно Григория Перетца, которого я и пробил по своим «электронным каналам», благо в моём смартфоне присутствовал в скаченном виде Биографический справочник декабристов. Старший сын Абрама Григорий поступил на государственную службу. Ныне, в чине титулярного советника, Григорий трудился в канцелярии петербургского генерал – губернатора графа М.А. Милорадовича под началом моего давнего знакомого Федора Глинки. Оказалось, что Григорий Перетц в 1820 году был принят в Союз благоденствия, был дружен с Рылеевым. Несмотря на то, что в 1822 году он отошел от общества, после подавления восстания декабристов был осужден на пожизненную ссылку и лишь в конце 1840-х годов получил разрешение поселиться в Одессе.
Я-то изначально думал, что таким поверенным человеком Ротшильда станет кто-нибудь из братьев Штиглицев, но нет, несмотря на то, что эти братья сейчас являются, пожалуй, главными российскими финансистами. Николай Штиглиц занимался при российским императорском дворе иностранными займами, за что в прошлом году получил чин надворного советника, а его брат Людвиг Штиглиц с прошлого года стал личным банкиром императора Александра. Штиглицы являлись относительно самостоятельными фигурами. Ежегодно государство вынуждено занимать около 120 млн рублей, чтобы покрывать расходы на реформы и просто подлатывать дыры в бюджете, оставшиеся после войны с Наполеоном. Штиглицу удалось взять под минимальный процент 230 млн, чтобы заполнить очевидную брешь в бюджете страны. Банкирские дома ведущих европейских столиц быстро убедились в надежности российского партнера и готовы ссужать ему деньги буквально под честное слово. Тем самым, позднее, Штиглиц заслужил благорасположение даже такого юдофоба, как Николай I. И по случаю его коронации за оказание правительству услуг и усердие к распространению торговли Людвига пожаловали титулом барона Российской империи, а в 1831 г. даровали диплом и герб.
Вернулся назад к Вяземскому с Тургеневым. Вскоре к нашей компании присоединился хозяин вечеринки, Дмитрий Львович Нарышкин. Одет он был по моде давно ушедшего восемнадцатого столетия: в какую-то непонятную мешкообразную черную мантию, в желто-белых чулках, в «бабских» башмаках на каблуке, завершали образ вздыбленные седые волосы на голове, издали сильно напоминающих парик.
Несмотря на свой попугайский наряд Нарышкин в литературе разбирался довольно-таки неплохо, в молодости он учился у известного вольнодумца Баркова. А потому с появлением императорского обер-егермейстера, после того как мы друг другу были представлены, начали все уже вместе обсуждать «мои» гениальные книги. При этом Вяземский, везде ищущий «второе дно» обмолвился, что Урфин Джус ему кого-то напоминает – то ли Наполеона, то ли Александра. От таких подозрений, особенно озвученных в присутствии верноподданного друга царя, я, на всякий пожарный, активно отмахивался, говоря правду о том, что это всего лишь сказка.
