Дмитрий Львович изъявил желание познакомить меня со своею супругой и дочерью Софией. Оказывается, обе эти дамы – и любовница царя – Нарышкина Мария Антоновна и их совместно нажитая с Александром I дочь Софья, были прекрасно знакомы с «моим» творчеством. Отказываться от такого предложения я естественно и не подумал, и мы вместе Нарышкиным и увязавшимся с нами Вяземским переместились на другой конец залы.
Мария Антоновна, женщина бальзаковского возраста, постреливая по сторонам своими томными, чёрными глазами, мило беседовала с женихом своей дочери графом Шуваловым Андреем Петровичем. Шувалов – месяц назад, сохраняя должность в Коллегии иностранных дел, в звании камер-юнкера был причислен и к ведомству министерства Императорского Двора. Почестями такими Шувалова обласкали неспроста, со дня помолвки император обходился с ним как с будущим зятем, но по причине преждевременной смерти Софьи брак этот так и не состоится. Выглядел Шувалов таким типичным мажором со смазливым и надменно-важным выражением лица, облачённый в английский фрак по последней моде.
Будущие теща и зять мило общались, рядом светскую беседу вели Софья, ещё несколько вельмож, среди которых я заметил князя Трубецкого! Собственно, ради знакомства с полковником лейб-гвардии я сюда и пришёл. Пора, пора начинать потихоньку налаживать личные связи с руководством тайных обществ.
Но сразу познакомиться с этими людьми не вышло.
– Если оценивать вещи трезво и непредвзято, то, полагаю, все вы должны согласиться с тем обстоятельством, что в России не может быть хуже того, что есть сейчас!
В постепенно расширяющемся круге слушателей ораторствовал, судя по едва уловимому акценту, какой-то поляк. Телосложением своим он напоминал толстяка Крылова, при этом был куда как более подвижен и энергичен. Выступал перед публикой, как впоследствии выяснилось, князь Козловский, бывший посланник в Сардинии, «за неосновательность поступков» со службы уволенный. Ходили слухи, что он тайный католик и даже иезуит.
– Нам говорят – освободили Европу, Россию возвеличили! А меж тем российская политика сделалась пожарной каланчой – бегая с конгресса на конгресс, мы заливаем своей кровью пожары по всей Европе!
– И что, в конце концов, мы можем дать Европе? – Козловский гремел и трясся как застывший холодец. – Указы, да причём какие! То от государева любимца-истопника исходящие, то от курляндца-берейтора, то от турка-брадобрея, то от Аракчеева? Тушим чужие революции, заменяя их варварской анархией! Правление покойного императора Павла, пусть временами суровое, но без лести и обмана, было во много раз лучше того, что мы имеем в сегодняшние дни. Что мы видим? – Самый настоящий вертеп, где нет места цивилизованному правосудию, просвещению, гражданским правам.
Большинство из присутствующих слушали это выступление очень внимательно, стараясь запомнить каждое слово. Некоторые, ни от кого не скрываясь, одобрительно качали головами, выкрикивали «браво», а польские паны так и вовсе зааплодировали, закричали «Ещё Польска не згинела!».
Тут внезапно раздался звук виолончели, явно довольный собой Козловский закруглил выступление. Люди быстро успокоились и начали расходиться, стараясь занять места поближе к сцене, где Вьельгорский играл духовный концерт Гайдна. Несолоно нахлебавшись, в смысле, так и не познакомившись с Трубецким, отправился вместе со всей толпой услаждать свой слух.
Первая половина концерта закончилась. Последний звук виолончели замер, послышались аплодисменты, шум отодвигаемых стульев, шорох дамских платьев, в зале лавинообразно стал нарастать шум голосов – люди делились своими впечатлениями от концерта, возобновились прерванные ранее разговоры. Слуги в раззолочённых ливреях начали выносить гостям подносы с мороженым, поправляли восковые свечи в жирандолях.
Нарышкин, пусть и со второй попытки, повёл представлять меня своим домочадцам.
– Марья Антоновна, Софья, дамы и господа, позвольте познакомить вас с известным американским и русским писателем, издателем, изобретателем господином Головиным Иваном Михайловичем. Думаю, его книги в особом представлении не нуждаются.
– Да-с!.. Знаем-с такого! Наслышаны! Рады знакомству! – раздавалось со всех сторон, я лишь успевал крутить головой и со всеми раскланиваться.
Мария Антоновна, а вслед за ней и Софья подали для поцелуя руки, пришлось, следуя местному этикету, к ним приложиться. Правда поцелуй рук в обоих случаях я лишь сымитировал, так как особое подозрение у меня вызывала Софья, к сожалению больная ныне практически неизлечимым туберкулёзом, поэтому, от греха подальше, старался держаться от этой девицы на почтительном расстоянии. Раскланялся во взаимных приветствиях с Шуваловым и ещё с несколькими вельможами.
– Мы так толком с вами и не познакомились, Иван Михайлович, – жеманно произнесла Мария Антоновна, и своим томным взглядом исследовала меня с ног до головы. Лицо княжны было слегка полноватое и имело округлую форму, но его в выгодном свете оттеняли чёрные горящие глаза.
Вот кого по праву следует называть «светской львицей»! От расфуфыренных потаскушек моего времени она отличалась как небо от земли, хоть и была, как говорится, «слаба на передок». Крутить мужчинами она умела на высокопрофессиональном уровне, как какая-нибудь шустрая ткачиха, работая веретеном. Царственный любовник однажды застал свою «благоверную» врасплох со своим же адъютантом Ожаровским. Но Мария Антоновна сумела убедить Александра, что ничего не было! И, что самое интересное, ведь убедила! Наш россейский император поверил ей больше, чем своим глазам.
– Все ваши книги с удовольствием читали, это что-то удивительное, особенно поразил меня «Человек-невидимка»! А ваша новая книга «Парфюмер. История одного убийцы» – это вообще что невообразимое! Над чем сейчас работаете, мой милый друг, если не секрет? – заметив подошедшего в наш кружок Трубецкого и вспомнив абсолютно антигосударственные речи Козловского, я всё-таки решился слегка приоткрыть карты.
– Боюсь, Марья Антоновна, пишущаяся сейчас книга аполитичных дам особенно не заинтересует. Будучи во Франции собирал статистику и архивные материалы. Сразу могу сказать, что название моей книги будет состоять из одного, хотя исключительно знакового просвещённым людям топонима «Вандея». – На самом деле, в сильно редактированной версии я переписывал из смартфона монографию историка Чарльза Тилли. – В восстании конца XVIII в., я увидел социологическую проблему, объясняющую вариативность политических и идеологических альянсов времен Великой французской революции. В этой книге я попытаюсь найти ответы на некоторые мучающие меня вопросы. В частности, почему в аристократическо-плебейском Париже, столице дворцов и трущоб, восторжествовал радикализм, в зажиточной Жиронде – осторожная и в итоге обреченная буржуазная умеренность, а в провинциальной глуши Вандеи французские крестьяне так ожесточенно отстаивали вроде бы дряхлые структуры феодально-клерикального угнетения. Объяснить вышеназванные вопросы, а также осветить многие другие моменты должна выдвинутая мной социологическая теория.
– Достойное начинание, сударь! – встрял Козловский, – Позвольте полюбопытствовать, что эта за теория такая?
– Мною выдвинута, правильней было бы сказать не столько теория, сколько общая модель с множественными переменными, которую можно протестировать на эмпирическом материале по самым различным параметрам: демография, классовый состав местностей, характер землевладения, административные практики Старого режима, доступ к рынкам, плотность сети дорог, уровень грамотности, присутствие центральной бюрократии в лице суперинтендантов либо сеньориального косвенного управления замков и аббатств, дислокация королевских гарнизонов, наличие или отсутствие крупных региональных городов. Также мною активно использовалась всевозможная архивная мелочёвка, вроде дворянских прошений и крестьянских жалоб, амбарные книги, рекрутские росписи, приходские регистрации крещений и смертей, податные списки, судебные тяжбы, закладные и векселя, контракты и деловая переписка, рыночные прейскуранты. По моему замыслу «Вандея» должна наглядно показать, как социология, статистика и история могут взаимоусиливать друг друга.
