Он поднял голову.
— Кто это написал? — спросил Даниель.
— Я, — отвечал Уилл Комсток.
Крокерн-тор. Тот же день, позже
Столько камней проступало сквозь ветхое рубище почвы, наброшенное на скальную наготу здешних мест, что путешественникам пришлось вылезти из экипажа, от которого теперь неудобств больше было, чем проку. Дальше они могли либо идти, либо ехать на якобы прирученных дартмурских пони. Ньюкомен пошёл пешком, Даниель предпочёл ехать, но готов был изменить решение, если нрав пони окажется под стать его грозному виду. Камни перемежались кустиками травы, мягкими, как перина, и пони так тщательно выбирал, куда ставить копыта, что, казалось, позабыл о старике у себя на спине. Дорога вела к северу параллельно бегущей слева и внизу речке и угадывалась через два раза на третий, но, по счастью, была отмечена навозом недавно прошедших тут лошадей.
По обе стороны от неё в разных направлениях тянулись каменные стены, такие старые, что во многих местах камни выпали, оставив зияющие пустоты, а верхняя поверхность кладки, когда-то ровная, просела и обвалилась. Даниель мог бы вообразить, что край давно обезлюдел, если бы не овечьи катышки, хрустевшие под башмаками Ньюкомена. Некоторые холмы поросли ельником, густым и мягким на вид, словно шубки полярных зверей.
Ветер шумел в ветвях, как быстрая ледяная вода по острым камням. Однако большую часть земли покрывал бурый по зимнему времени вереск. Здесь ветер безмолвствовал, если не считать резких хлопков, которые он производил, шарахаясь в Даниелевых ушах, как пьяный вор-взломщик.
В череде Торов, тянущихся на север до горизонта, Крокерн был самым неказистым и самым близким к дороге, за что его, вероятно, и выбрали. Он походил не столько на Тор, сколько на пень и щепки, оставшиеся после того, как настоящий утёс срубили и увезли. Путешественники поднялись на возвышенность и увидели останец над собой. Люди и лошади, сгрудившиеся с его подветренной стороны, позволяли оценить размеры и расстояние — выше и дальше, чем думалось вначале, как бывает со всеми труднодоступными местами. В прошедшие часы у Даниеля было чувство, что они еле ползут, однако, когда он обернулся, все бесчисленные извивы и повороты дороги, по пути незаметные, предстали ему сжатыми, как сцепленные пальцы рук.
Торы представляли собой выходы скальной породы из разряда тех, что, по мнению Лейбница, образуются в ложах рек. Рыхлые слои выветрились, толстые каменные пластины громоздились одна на другую, словно стопки книг в библиотеке, вытащенные книгочеем в поисках нужной. Рухнувшие плиты лежали дальше по склону, наполовину уйдя в землю под дикими углами — трёхтомные трактаты, отброшенные читателем в негодовании. Ветер с подъёмом только крепчал; бурые пташки махали крыльями изо всех сил, но не могли преодолеть незримое течение воздуха и медленно плыли навстречу Даниелю хвостиками вперёд.
На зов графа к подножию Крокерн-тора съехались примерно две с половиной сотни джентльменов, однако здесь они производили впечатление десятитысячной толпы. Немногие удосужились спешиться. От кого бы ни вели род эти господа, все они были истинные современные джентльмены и, подобно Даниелю, существа здешнему краю инородные. Как дома чувствовал себя один кузнец, Томас Ньюкомен, который, засунув ручищи в карманы и заслонясь плечами от ветра, сразу стал похож на обломок старого Тора. Теперь Даниель вдруг понял, кто это: гном или карлик из какой-нибудь саксонской саги о кольце.
Будь Даниель склонен к алхимическим рассуждениям, он бы сказал, что подвластный ветрам каменный Тор состоит из Земли и Воздуха, однако ему это место казалось скорее влажным. Ветер забирал у тела тепло, как снеготаяние. Воздух (в сравнении с городскими миазмами) был сама чистота, а земля выглядела свежеумытой, как будто Даниель стоит на дне новоанглийской речки, только что вскрывшейся из-подо льда. Итак, Влага; однако присутствие Томаса Ньюкомена означало стихию Огня, потому что гном никогда не отходит от своего горна.
— Не поймите меня превратно, я был бы рад способствовать товариществу совладельцев машины для подъёма воды посредством огня, — сказал Даниель на двенадцатый день святок, после того, как Ньюкомен раскочегарил топку, и сделанная его руками машина, шипя и хлюпая, как дракон, принялась откачивать воду из мельничного пруда Лоствитела в бочку на крыше графского дома. — Однако у меня нет денег.
— Взгляните на клапан, при помощи которого мистер Ньюкомен запускает машину, — сказал граф, указывая на кованый маховик в средней части отходящей от котла трубы. — Производит ли он пар?
— Разумеется, нет. Пар образуется в котле.
— Английская коммерция — котёл, создающий весь надобный нам пар, сиречь капитал. Недостаёт клапана, который направит пар в машину, где он сможет совершить нечто полезное.
Нагромождение отколотых плит создавало естественные скамьи, возвышения, кафедры и балконы, так что оловопромышленники разместились ничуть не хуже, чем в обычном зале собраний. Их совет сошёлся, как сходился уже полтысячелетия, согласно указу короля Эдуарда I. Самый старый по возрасту участник Оловянного парламента выступил вперёд и предложил незамедлительно проследовать в ближайшую таверну, «Голову сарацина», где (как понял Даниель) предполагалось выпить и закусить. Говорящий явно не ждал возражений, как не ждёт их священник на бракосочетании, вопрошая, известны ли кому-нибудь препятствия к соединению молодых. Однако граф Лоствителский, ко всеобщему изумлению, возразил.
Он встал на замшелую каменную скамью, на которой прежде сидел, и произнёс следующее:
— Его величество король Эдуард повелел, чтоб совет собирался здесь, как все полагают, произвольно ткнув монаршим пальцем в карту и указав точку, равноудалённую от четырёх оловопромышленных городов, в неведении, что выбирает один из самых диких и бесприютных уголков Британии. Отсюда возник обычай продолжать собрания в Тавистоке, ибо никто не верил, что король желал своим вассалам принимать решения в месте столь неудобном. Однако я думаю о короле Эдуарде I куда лучше. Полагаю, он не доверял парламентам и хотел, чтобы его оловянщики добывали металл, а не проводили время в разглагольствованиях и не строили заговоры. Посему он выбрал это место сознательно, дабы наши решения принимались быстро. Я утверждаю, что мы должны извлечь пользу из мудрости короля и остаться здесь. Ибо добыча олова и меди в упадке, шахты затоплены, и у нас нет иных дел, кроме тех, что мы сами себе измыслим. Я измыслил одно дело и немедленно к нему перейду.
Мой дед был Джон Комсток, граф Эпсомский, отпрыск той ветви нашего древнего рода, которую в просторечии зовут Серебряными Комстоками. Как вы знаете, он умер в забвении, а мой отец, Чарльз, вынужден был после свержения Якова бежать в Америку. Я не обольщаюсь касательно моих предков.
Однако даже те из присутствующих, кто считает нас якобитами (что неверно) и называет закоренелыми тори (что правда), а равно утверждает, будто королева Анна сделала меня графом с единственной целью — противопоставить палату лордов герцогу Мальборо (что, возможно, истинно), — даже те из вас, кто не желает знать обо мне и моём роде ничего, кроме оскорбительной клеветы, наверняка слышали о Королевском обществе. И если вы, как пристало благоразумным джентльменам, высокого мнения о нём и его трудах, то мне позволено будет упомянуть о давней связи между этим обществом и моим дедом Джоном Комстоком, который при всём консерватизме своих взглядов был передовым учёным, создателем порохового производства в Англии и первым председателем Королевского общества. В Чумной год он поддержал многих натурфилософов, предоставив им убежище в Эпсомском поместье. Множество открытий совершили в доме моего деда Джон Уилкинс, покойный Роберт Гук и человек, стоящий сейчас по правую руку от меня: доктор Даниель Уотерхауз, член совета Тринити-колледжа в Кембридже, член Королевского общества, ректор Института технологических искусств Колонии Массачусетского залива. Доктор Уотерхауз недавно пересёк Атлантический океан и сейчас направляется в Лондон для встречи с сэром Исааком Ньютоном…
При упоминании Даниеля по рядам продрогших, раздосадованных джентльменов пробежала лёгкая рябь любопытства. Имя Исаака произвело фурор. Даниель подозревал, что это связано не столько с дифференциальным исчислением, придуманным Исааком, сколько с тем, что тот возглавляет Монетный двор. Догадку подтвердили следующие же слова Уильяма Комстока, графа Лоствителского:
— Много лет на рынках нашей страны не видели серебряных монет. Сразу после чеканки они попадают в плавильные печи золотых дел мастеров и в виде слитков отправляются на Восток. Денежная единица Англии теперь — золотая гинея, но для расчётов между простыми людьми она слишком велика. Нужны монеты помельче. Из чего их будут чеканить? Из меди? Из олова?
