– Проверю крышу, – решает Ландсман. – Никого не выпускай, дай мне знать, когда наконец соизволит появиться латке.
До восьмого этажа Ландсман поднимается в «элеваторо». Далее топает по бетонной лестнице со ступенями, кромки которых укрепляют стальные уголки, вылезает на кровлю. Обходит по периметру, любуется крышей «Блэкпула» через Макс-Нордау-стрит. Выглядывает вниз через северный, восточный, южный карнизы, кидает взгляд на малоэтажные постройки далеко внизу. Ночь над Ситкой отсвечивает оранжевой дымкой, скомпонованной из тумана и света, наполненных парами натрия уличных светильников. Ночь цвета лука, поджаренного на курином жире. Огни еврейской территории от склона горы Эджкамб на западе, семьдесят два острова Зунда, через Шварцн-Ям, мыс Халибут, Южную Ситку, Нахтазиль, через Гарькавы и Унтерштат и далее теряются в гряде Баранова. На острове Ойсштеллюнг, на кончике Сэйфти-Пин мигает маяк – единственное напоминание о Всемирной выставке – предостерегающе грозит световым пальцем самолетам и евреям. Воняет рыбьей гнилью с консервных фабрик, жиром с жаровен «Жемчужины Манилы», выхлопами такси, ядовитым букетом свежевызревших фетровых шляп с войлочного производства Гринспуна в двух кварталах от отеля.
– Чудно там, наверху, – соблазняет Ландсман Тененбойма, вернувшись в прокуренный холл гостиницы с пожелтевшими просиженными диванами, исцарапанными стульями и столами, за которыми постояльцы изредка убивают час-другой, а то и целый вечер, играя в пинокл. – Почаще надо туда лазить.
– А как насчет подвала? – справляется Тененбойм. – Внизу тоже посмотрите?
– Подвал… А как же! – уверенно кивает Ландсман, преодолевая отвращение к спуску в подземелье. – Непременно!
Ландсман крутой детектив, риска не сторонится. Отважным его называют, а также чокнутым, «момзером», стебанутым сукиным сыном… Мало ли как еще его называют. Он преследовал подозреваемых под пулями уличных перестрелок, в медвежьей глуши, в горах, в городских толпах, в горящих домах, справлялся со змеями и с собаками, натасканными за запах копов. Когда не справлялся, действовал, не обращая на них внимания. Но, когда ему случается попасть в темное, ограниченное со всех сторон пространство, какая-то существенная часть Меира Ландсмана содрогается. Знает об этом лишь его бывшая жена. Детектив Ландсман боится темноты.
– Пойти с вами? – предлагает Тененбойм с показной готовностью. Кто его знает, что может скрываться в голове такой старой рыночной торговки, как Тененбойм.
– Нет-нет! – с горячностью рыночного покупателя отказывается Ландсман. – Фонарик только выдай, черти бы его драли…
Из подвала несет камфарой, соляркой, скопившейся за десятилетия пылью веков. Ландсман дергает за шнурок выключателя. Вспыхивает одинокая лампочка без колпака. Как в холодную воду, Ландсман осторожно спускается в подземелье.
Первое на его пути помещение – кладовая забытых вещей. На стенах множество крюков, полки, гнезда, принявшие за долгие годы множество всевозможного барахла. Непарные башмаки, мужские и женские; меховые шапки, геликон, скатанный в рулон воздушный шар. Коллекция парафиновых цилиндров с записями полного репертуара стамбульского оркестра «Орфеон». Топор дровосека, два велосипеда, вставная челюсть в стакане (стакан – собственность отеля). Парики, трости, зонты и зонтики, стеклянный глаз, пластмассовые руки, забытые продавцом манекенов. Молитвенники, молитвенные шали в бархатных сумочках на молнии, экзотический идол с телом жирного младенца и слоновьей головой… Один деревянный ящик из-под напитков заполнен ключами, другой – кучей парикмахерских принадлежностей, в числе которых щипцы для завивки как кудрей, так и ресниц. Семейные фотопортреты в рамках. Таинственная резиновая загогулина, которая могла бы оказаться сексуальной игрушкой, контрацептивным прибором либо патентованной деталью женского корсета какой-то рассеянный еврей оставил для этого музея даже чучело куницы с хищно блестящими стеклянными глазами.
Ландсман поковырял карандашом в ящике с ключами, добросовестно заглянул в каждую шляпу, просмотрел полку с оставленными книгами. Тишину нарушает биение его сердца. Альдегидный запах его собственного выдоха никоим образом не успокаивает. Через несколько минут Ландсман уже начинает разбирать какие-то неясные словечки в шорохе стучащейся в стенки сосудов крови. И старается побыстрее миновать скованные друг с другом стальными обручами баки-накопители горячей воды… Тоже, братья в борьбе…
Следующая – прачечная. Лампочка на рывок за веревочку выключателя не реагирует. Сквозь мрак белеют стены, угадываются какие-то выдранные из стен крепления, в полу – сточные отверстия. Собственной прачечной в отеле «Заменгоф» не пользуются вот уже несколько лет. Ландсман заглядывает в сточные отверстия. Мутная маслянистая мгла. Под ложечкой засосало. Лаидсман разминает кисти, крутит шеей так, что аж хрустят позвонки. В дальнем конце прачечной дверца из трех досок, сколоченных по диагонали четвертой. Вместо защелки на ней веревочная петля – петля, которую накидывают на гвоздь.
Туда только ползком. Ползком – слова бы этого не ведать…
Ландсман прикидывает шансы: а что, если какой-нибудь отчаявшийся олух, не профессиональный киллер, разумеется, даже и не любитель, не нормальный маньяк, залез туда, затаился в той норе? А что, вполне возможно. Только вот как этот псих накинул петлю на гвоздь, закрыл за собою дверь? Этого соображения достаточно, чтобы оставить нору в покое. Ландсман включает фонарик, сжимает его зубами. Поддергивает штаны, опускается на колени, одной рукой вытаскивает «смит-энд-вессон», другой сдергивает петлю с гвоздя. Распахивает дверцу.
– Вылезай! – мычит он, не разжимая зубов, хрипя и шипя, как проколотая камера.
Эйфория высоты, которую он испытал на крыше, оставила его, остыла, погасла. Ночи его пусты, жизнь и служба – череда ошибок, да и город скоро погаснет, как перегоревшая лампочка.
Он лезет в дыру. Воздух здесь прохладен, воняет крысиным дерьмом. Свет фонарика дрожит по поверхностям, что-то открывая, что-то скрывая в тени. Стены здесь выложены шлакоблоками, пол земляной, поверху тянутся кабели, провода, трубы в термоизоляции и без таковой. Перед носом Ландсмана на полу оказывается диск из толстой фанеры, закрывающий какой-то колодец с металлическими краями, вровень с полом. Ландсман набирает в легкие воздух и «ныряет», надеясь, что воздуху ему хватит. Фанерный диск, металлические закраины колодца покрыты ровным слоем пыли, без царапин, сдувов, без малейшего нарушения равномерности. Не было здесь никого триста лет, не было! Ландсман подцепляет пальцами фанерную крышку, поднимает ее. Колодец представляет собой алюминиевую трубу со стальными ступеньками-скобами. Диаметр как раз позволяет взрослому психопату спуститься вниз. Можно и полицейскому спуститься, если он не отягощен всякими комплексами. Только не Ландсману. Он сжимает рукоятку шолема. Его подмывает выпустить вниз всю обойму, пулю за пулей. Хрен он туда полезет! Ландсман отпускает крышку, не обращая внимания на кажущийся оглушительным грохот. В обществе тьмы отступает он к выходу, поправляя ворот и одергивая рукава, выпрямляется, следует к лестнице.
– Ничего, – сообщает Ландсман Тененбойму, придавая голосу искусственную бодрость. Это словечко кажется ему одновременно предсказанием результата собственного расследования – расследования убийства так называемого Эмануила Ласкера, констатацией цели жизни убитого – и не только его одного, – а также пророчеством относительно того, что останется от родного города Ландсмана после Реверсии. – Ничего.
– Знаете, Кон говорит… – начинает Тененбойм, замолкает и тут же заводит снова: – Кон говорит, что в доме гуляет привидение. И гадит не хуже домового. Кон полагает, что это призрак профессора Заменгофа.
– Если б эту драную дыру назвали моим именем, я бы тоже бузил здесь в виде призрака.
– Кто знает, – вздыхает Тененбойм. – Особенно сейчас.
Сейчас никто ничего не знает. Вон у Поворотны кот огулял крольчиху. Пусики котокрольчики украсили первую полосу «Ситка тог». В прошлом феврале пять сотен свидетелей клялись, что две ночи кряду наблюдали северное сияние в виде лика мужеского пола при бороде и пейсах. Вспыхнули жаркие дискуссии о принадлежности небесного лика, о выражении физиономии мудреца в пейсах. Иные истолковали его гримасу как улыбку, исполненную печали мягкой, другим казалось, что небесный старец нюхнул чего-то… необычного. И вообще, что бы это знамение могло означать? А не далее как на прошлой неделе ощипанный кур в кошерной мясохладобойне на Житловски-авеню обратился главою к занесшему ритуальный нож шохету и на картавом арамейском возгласил непременное пришествие Мессии. Если верить «Тогу», чудодейная курица выдала еще некоторое количество поразительных предсказаний, напоследок впав, однако, в молчание, подобно Б-гу Самому, и упустив упоминание о супе, в коем закончит земной путь свой. Обратив даже самое поверхностное внимание на все эти события, думает Ландсман, можно заключить, что странное дело нынче быть не только евреем, но, пожалуй, и курицей тоже.
