class="p1">Ты, чертово копыто, то пойми, что ежели ты самъ себя уважаешь, то и всѣ къ тебѣ съ почтеніемъ… Да… какъ этотъ самый купецъ. Или, возьмемъ, маляръ! Ежели онъ знаетъ свое рукомесло до точности, такъ онъ высоко объ себѣ понимаетъ. Такъ и ты долженъ… всякому прямо въ глаза смотрѣть — «я, молъ, въ своемъ дѣлѣ тоже не послѣдняя шишка!..» А ежели и послѣдняя, такъ тоже носъ не вѣшай: «тоже, молъ, при собственномъ дѣлѣ находимся, сами себѣ господа, къ вамъ обѣдать не ходимъ»…
По тутъ, обычно, выступала чисто практическая сторона вопроса.
Аудиторія очень не прочь была «всякому прямо въ глаза смотрѣть» и разныя гордыя слова говорить, но она никакъ не могла себѣ представить, чтобы эти гордыя слова могли возымѣть дѣйствіе на постороннюю, не воровскую публику:
— Хорошо, — соглашался кто нибудь изъ слушателей, — между собой это мы можемъ уваженіе, значитъ, другъ другу оказывать и все прочее. Это, хоть сейчасъ, я тебѣ: «Яковъ Поликарпычъ, наше вамъ почтеніе», — а ты мнѣ: «Иванъ Селиверстычъ, какъ себѣ поживать изволите?..» И всякія тамъ деликатности. Впервинку оно хоть и не въ привычку будетъ, — ну, а все же пріучиться можно… И медвѣдя и то обучаютъ разнымъ обращеніямъ, а человѣкъ не медвѣдь, хотя бы и нашъ братъ воръ…
Профессоръ сіялъ въ такихъ случаяхъ, качалъ головой въ тактъ словъ сговорчиваго собесѣдника и говорилъ:
— Такъ, такъ… Вотъ, умныя слова!
Но тотъ махнувъ рукой, осаживалъ его:
— Да ты погоди такать то! Дай до дѣла договорить… Между собой это можно, говорю. А какъ ты другихъ прочихъ то заставишь себя уважать?..
— А такъ: уважай себя и всѣ будутъ уважать! — перебивалъ Яшка.
— Заладила сорока Якова… ну, вотъ идешь ты по улицѣ, а на встрѣчу тебѣ приставъ… ты за уголъ стрекача не задашь? — вдругъ въ упоръ спрашивалъ собесѣдникъ Яшку.
— Н — нѣтъ, ужъ за уголъ тогда нельзя, — нерѣшительно тянулъ слова Яшка. — Нѣтъ, тогда ужъ иди прямо. Онъ, примѣрно, по троттуару на встрѣчу тебѣ, и ты тоже… ни Боже мой, чтобы въ сторону. Какъ слѣдъ… сразу, чтобы видно было, какъ ты самъ о себѣ понимаешь.
— Такъ, значитъ, рыло поднять и итти на него?
— Ну, да…
— Онъ тебя по рылу то и хватитъ! — неожиданно обрывалъ оппонентъ.
— Губы то и растворожитъ! — соглашались слушатели.
— Съ нашимъ почтеніемъ, значитъ, прямо въ морду!
— Принимайте, Яковъ Поликарпычъ, почетъ и уваженіе!
— Не желаете ли прибавочки?
— Сколько угодно: требуйте не стѣсняйтесь!
— Съ троттуара то и полетишь вверхъ копытами!
— Свинымъ рыломъ да прямо въ грязь…
— Въ надлежащее, значитъ, мѣсто! — сыпалось на Яшку, какъ изъ мѣшка, со всѣхъ сторонъ.
Онъ растерянно озирался кругомъ. И даже не ругался. Слишкомъ ужъ живо предъ нимъ самимъ вставала картина встрѣчи самоуважающаго вора съ полицейскимъ приставомъ.
Все же чрезъ минуту онъ оправлялся и рычалъ:
— Ну что гогочете, какъ жеребцы стоялые? Чему, обрадовались? Приставъ! Сейчасъ и приставъ! Приставъ не насъ только по мордѣ бьетъ: у него должность такая. А ты бери простого человѣка.
— А «простые» то насъ не бьютъ? Милуютъ, поди!
— Такъ это ежели ты «на дѣлѣ» попался. Это другое дѣло. А ты бери такъ, не «на дѣлѣ», значитъ, а по житейскому обиходу. Ты, скажемъ, въ кабакъ пришелъ и онъ тоже: каждый за свои деньги выпиваетъ…
— Ну такъ чтоже, и выпиваете! И все же онъ тебя за вора считаетъ, за послѣдняго, значитъ, человѣка…
— А ты ему скажи, — перебивалъ Яшка — «я воръ, а ты маляръ или печникъ — и это все единственно, всякій при своемъ, значитъ, дѣлѣ находится, своими способами кормится»…
— И сейчасъ онъ тебя уважать начнетъ? — ехидно вопрошалъ кто нибудь изъ компаніи.
— Держи карманъ шире — сейчасъ почтеніе горстями сыпать будутъ, — поддерживалъ его другой.'
— Низкіе поклоны отвѣшивать начнутъ! — вставлялъ и свое слово третій.
— А что же! — вскакивалъ Яшка. — Чѣмъ воръ хуже вотъ этой «собаки», 1) чѣмъ онъ красивѣе насъ? Что онъ лаетъ то цѣлый день на людей, — такъ въ этомъ не велика заслуга! Это и каждый можетъ, у кого глотка широкая, — указывалъ онъ на случайнаго прохожаго.
— Да кто тебѣ говоритъ, что онъ лучше насъ? Много и по хуже его найдется. Вонъ купецъ Р-овъ родного отца отравилъ, а родную тетку какъ липку ободралъ. Да, вѣдь, все это не то, что наше дѣло…
— Выходитъ, что онъ отравилъ и ограбилъ, и ему почетъ! — горячился Яшка. — А я у него украду на пятитку, такъ мнѣ за это въ глаза плевать!
— И наплюютъ, — не безъ горечи въ голосѣ подтверждали фактъ собесѣдники.
Несправедливость отношеній въ данномъ случаѣ признавалась ими полностью. Но фактъ все же оставался фактомъ, стоялъ предъ ними во весь свой ростъ.
Купецъ Р-овъ и отравитель — отцеубійца и грабитель, однако пользуется всѣми преимуществами своего положенія. Если же у того же Р-ова изъ добытыхъ убійствомъ и грабежемъ милліоновъ Яшка Профессоръ или Ванька Коловертъ украдетъ на три рубля, то получитъ за то и презрѣніе въ полной мѣрѣ, и изобьютъ его до полусмерти, и въ тюрьму еще засадятъ.
— Какъ ты не хорохорься, а по шеѣ накостыляютъ и въ участокъ отправятъ.
— Воруй да не попадайся! — сентенціозно заканчивалъ споръ кто нибудь.
Но этой сентенціей вопросъ, очевидно, нисколько не подвигался впередъ. Этимъ, до извѣстной степени, разъяснялся только фактъ съ отцеубійцей и грабителемъ купцомъ, къ которому и общество и оффиціальная власть всецѣло прилагали правило, по которому:
— Не пойманъ, не воръ.
Вопросъ же о воровствѣ, какъ о допустимой или недопустимой профессіи, попрежнему висѣлъ въ воздухѣ. Какъ къ нему ни подходили, все онъ не поддавался сколько-нибудь удовлетворительному рѣшенію.
Шаблонное рѣшеніе: воровство не честный трудъ, — профессіональныхъ воровъ, воровъ съ дѣтства и въ силу непреодолимой необходимости, не могло, очевидно, удовлетворить.
Въ силу особенностей своего промысла, они были и должны были быть, внимательными наблюдателями повседневной жизни. И эти наблюденія давали имъ факты, изъ которыхъ явствовало, что раздѣленіе профессій на честныя и не честныя въ значительной мѣрѣ произвольно.
Они понимали, и не могли не понимать, что далеко не суммой труда оцѣнивается относительная, «честность» профессіи. Почести достаются далеко не тѣмъ, кто много трудится. Напротивъ, наличность почестей какъ разъ совпадаетъ съ отсутствіемъ тяжести труда. Отсюда, естественно, у нихъ возникалъ вопросъ:
— Почему это?
И этотъ вопросъ тѣмъ болѣе осложнялся для нихъ, что они, по своему невѣжеству, не могли провести границы между наружными почестями и дѣйствительнымъ уваженіемъ. Такія тонкія различенія для нихъ, были недоступны, они, можетъ быть, и чувствовали ихъ смутно, какъ въ туманѣ, но словъ для опредѣленія ихъ не имѣли.
Тутъ они
