том, что лошади были не впереди, а под капотом. Но сейчас-то что?
Так… В кои-то веки надо припомнить, что я, пусть не граф, но генеральские звания здесь никто не отменял, всё же лицо ва-ажное. Но только я сунулся сказать Пахому, чтоб объезжал и гнал прямиком к погранцам, Строганов меня одёрнул.
— Извольте сесть. Впереди нас толпятся такие же граждане. Мы не из Верховного Правления, к Повелевающим не причислены. Полно вам волноваться! Кликну Гришку обед сообразить.
Обед был съеден и забыт, а мы даже успели подремать, когда четвёрка поравнялась, наконец, со шлагбаумом. Потому солдатский окрик: «Хальт! Аусвайс!» (1) ворвался в мои дремотные грёзы ружейным выстрелом.
(1). Стой! Документы! (здесь и далее — плохой немецкий, если не оговорено иное).
Я вышел из кареты, разминая ноги, и протянул российский заграничный пашпорт, выправленный ещё Министерством иностранных дел Российской империи, у Пахома был такой же, только без упоминаний титула.
— Найн! Не действительны! — рявкнул солдат пограничной стражи.
У Строганова приключилось не лучше. Его паспорт был выдан после «великой» революции, но лакей Григорий ко времени выезда в Варшаву ещё состоял дворовым крепостным. Граф на основании ревизской сказки справил ему как сельскому обывателю покормёжные и пропускные письма. Однако за время отъезда из дома Гришка вдруг обрёл свободу от крепостных оков, оттого его документ также утратил силу.
Стоявший перед нами солдат угрюмо осмотрел «нарушителей» и потащился прочь.
— Попадись мне эдакое расхристанное чучело в лейб-гренадерском полку, не побрезговал бы сквозь строй прогнать. Сапоги в гармошку, несвежие рейтузы пузырями, зелёный мундир сохранил свой колер лишь частию: позор, а не защитник Отечества, — пробормотал сквозь зубы мой спутник, и я не нашёл что возразить.
Пугало унесло кипу бумаг в караулку. Мы потащились следом.
— Хер цугфюрер! Кайн папире! (2) — доложил страж кордона, качнув давно нечищеное ружьё со штыком в нашу сторону.
(2). Господин начальник! Нет документов!
— Чево? — тот поднял мутный взгляд от стола, на котором для виду лежала горка бумаг, а главное украшение составила пара раздавленных мух.
— Так что это… Господа хорошие бумаг не имеют.
— Мятежники?! Под арест!
— Никак нет, хер цугфюрер. Просрочены бумаги-то. Имперские пашпорты да крепостная подорожная.
— Ага, — заключил постовой начальник и принялся думу думать. Сие дело заняло минут десять. И с польской, и с русской стороны к посту стянулись недовольные ожиданием. Наконец, хер офицер выдал плод раздумий собравшимся.
— Вона как. Тадыть в Варшаву надо.
— Как в Варшаву? — задохнулся от возмущения Строганов, а я промолчал, происходящее слишком напомнило мне вояж в Украину, лет за семь до попаданства. Там если уж попал в руки властей на нижней ступеньке иерархии, добром точно не отпустят.
— Известно как — поспешая. Там к русскому консулу, он вам временный пропуск да и выправит, — сторож границы печально руками развёл, потом нагнулся и заговорщически шепнул. — Али платите сто рублёв и езжайте с Богом.
Мы возмущённо переглянулись. Конечно, оба не бедны. Однако на сто рублей семья мелкого чина месяцами живёт — не тужит.
Вдруг раздался громкий шум с брестской стороны. Впереди шествовал солдат в таком же мундире, как и у кордонного, но чистый, подтянутый, лоснящийся. На рукаве форменки алела повязка, в белом круге чёрный двуглавый орёл.
— Разойдись! Цурюк, граждане. То бишь — назад все.
За энергическим военным важно протопал синий мундир генеральского вида. Цугфюрер резко вскочил, чуть стол не опрокинув. Заметив, что мы двое по-прежнему отираемся у караулки, махнул нам дланью — скройтесь с глаз от греха подальше.
Пока высокий фюрер песочил маленького, я шепнул Строганову:
— По две беленьких с каждого и поехали, Александр Павлович? Как раз — доллары и фунты на российские сменял.
— Не куковать же до морковкина заговенья, — согласился тот.
Синий мундир удалился, весь в усах и шпорах, однако пограничник с грустью глянул на четыре ассигнации и покачал головой.
— Извиняйте, господа хорошие. Ситуация, так сказать. Никак нельзя-с. Разве что завтра.
Вернувшись в Тересполь, мы отужинали в трактире, потом местный еврей всего за десять целковых провёл экипаж по полю к Бугу. Там был спрятан плот, на другой конец реки протянута верёвка. Импровизированный паром был достаточно велик, чтобы перевезти экипаж и лошадей. В итоге мы пробрались в Россию, как говорится, аки тать в ночи. К Минску подъехали через неделю, по пути расставшись с сотней — повстречался патруль и, само собой, затребовал «аусвайс». Созерцая, как унтер хапужисто прибрал купюры, Строганов заметил:
— Ныне Россия — самая дорогая страна для путешествий.
Старинный друг отца Александра Павловича, получивший от республиканской власти кресло губернского начальника, радостно встретил нас и зазвал в свой кабинет. Там половину стены занял огромный портрет Пестеля. Увы, поспособствовать с документами минский глава решительно отказался.
— Никак не могу-с, при всём уважении и доброй памяти о юных годах с вашим батюшкой. «Русская Правда» и законы революционные однозначно велят: новые бумаги справлять по месту жительства. Особо касаемо бывших крепостных — только в волости, к коей приписаны были согласно подушным спискам.
— Как же быть, ежели новшества в дороге застали? — огорчился Строганов.
— Пока перемены не улягутся, во благо дома сидеть. Там, глядишь, и наладится.
Не решивши дело с «папире» и заночевав в еврейском трактире в нижнем городе неподалёку от собора Петра и Павла, мы наутро двинулись в Смоленск и Москву.
2
Увиденное по пути вселяло и тревогу, и надежду. Да, народ вздохнул свободнее, а такие люди трудятся радостней и плодотворней, нежели подневольные. Однако порядку, коего на Руси и ранее не хватало, ещё поубавилось. Вернее сказать, порядок совсем исчез.
Под самой первопрестольной нас пытались ограбить. Может, и не придал бы казусу особого значения, но у двоих были ружья. Пуля — дура, для кого-то из нас всё могло бы и закончиться среди леса. Строганов сплоховал, замешкался, а я извлёк пару двуствольных пистолетов и выскочил наружу. С ротой егерей бил французов, числом превосходящим в разы, тут какие-то босяки посмели мне угрожать?
Конечно, они не ожидали такого. Я дважды спустил курок, без разговоров застрелив двух налётчиков с ружьями. Разряженный пистолет кинул Пахому, а сам заорал на лихих людей:
— А ну убрать бревно с дороги! Живо! Не то в каждом дырок наколочу!
Дивная штука — человеческое стадо. Только готовы были наброситься на
